Игорь Гергенрёдер - Птенчики в окопах

Если же ей откажут, то сын увидит на ней красное покрывало…

Юноша видит белое, он до последнего мгновения верит, что казнь будет отменена…

Слушая, я представлял ошеломлённые, восхищённые лица в толпе, толпа до жути, до благоговейного восторга поражена тем, как легко, как гордо и непреклонно принимает смерть юноша…

Сколько раз и с каким трепетом я воображал себя и мою мать героями поэмы…

В доме у нас часто звучали выражения: "гражданский долг", "общественные обязанности". Мать состояла в обществе трезвости и, по очереди с другими дамами, работала подавальщицей в чайной для народа, где к яичнице бесплатно предлагали на выбор молоко, квас, клюквенный морс, сбитень и взвар.

После смерти отца у нас собрались его сестры, причитали: как же мать не уследила – был состоятельный человек и всё порастратил… Мать сцепила руки на груди, громко и нервно, не без напыщенности, произнесла:

– Он служил России!

Известие о войне с Германией пришибло нас. Из Германии тянулся наш род, мы любили Германию, мы видели в ней страну вековой рыцарской славы, страну знаменитых университетов. Германская живопись будила в нас горделивый восторг. А как будоражила германская музыка!..

И вдруг Германия оказалась "заклятым, смертельным врагом России", русские войска перешли её границу. Газеты стали называть германцев "дикими гуннами".

В первый день войны мой старший брат Павел сказал:

– Меня могут призвать в армию – но я не могу стрелять в немцев!

Когда наши предки переселялись в Россию, русское правительство обещало им, что ни они, ни их потомки в армию призываться не будут. Впоследствии это условие отменили. Немцев не спрашивали, согласны они или нет, и поэтому мы не считали себя обязанными драться против Германии. Тем более мы были убеждены, что Россия могла не вступать в эту войну.

Павел поступил вот как: он пошёл в армию добровольцем, но попросил военное начальство послать его на Кавказский фронт воевать с турками. Начальство поняло его и просьбу удовлетворило.

Отречение императора обрадовало нас – мы считали его виновником войны с Германией.

И вообще мы были республиканцами. Мой другой старший брат студент Владимир (он с детства носил прозвище Вильгельм Телль) так здорово разъяснял свой идеал – "свободу швейцарского образца"! Он обожал доказывать, что Россия может прийти к благоденствию "только через самоуправление по-швейцарски".

О большевицком перевороте Владимир выразился: "Это вынужденное предприятие германской разведки и дельно мыслящих русских реалистов" (конечно, он имел в виду не учащихся реальных училищ).

После заключения Брестского мира домой вернулся Павка – в малиновых, с двумя звёздочками, погонах подпоручика. Мы узнали от него, что большевики – не такие уж друзья Германии и что от них "мерзковато разит фанатизмом новой хлыстовщины". У Павки оказались какие-то друзья в Москве, от них он получал вести, что там тайно создан антибольшевицкий Правый центр, который видит освобождение России от красных в дружбе с Германией. Павел горячо повторял, какое это "отрезвление, какое хорошее дело!" И "хорошо то, что во главе – травленый волк Гурко 1".

Владимир возражал, что Гурко – монархист. Павла это и самого мучило, он раздражённо заявлял, что "пусть мавр сделает своё дело, а там жизнь сама повернёт. Какая, к лешему, монархия? Династию в шею, долой назначенчество, выборная власть на местах!"

Разговор переходил на то, что мир с Германией – это прекрасно, но, с другой стороны, такое унижение для России… Вот бы разрешить всё по-рыцарски – вничью, как партию в шахматы!

Рассуждали о большевиках. Я не принимал всерьёз то, что Павка, повторяя чьи-то слова, сравнивает их с хлыстами. Меня трогали большевицкие декреты: "Именем Республики…" – какие слова!

В кузнецком совдепе – симпатичные люди. Механик паровозного депо Суёмов – я дружил с его сыном. Телеграфист Аренин – заядлый рыболов, сколько раз брал меня на рыбалку. Теперь оба называют себя большевиками, утверждают: народ на пороге великого, светлого… Разберись тут.

В апреле в Кузнецк вошёл красногвардейский отряд Пудовочкина. И тогда стало понятно всё. В один день я увидел десять убийств. Они происходили на улице, а сколько их было в домах, в сараях… Купца Ваксова, единственного, похоронили в гробу. Всех других, по приказу красных, просто зарывали где попало.

С каким восторгом мы встретили выступление чехословаков против большевиков! Как сумасшедше кидали вверх фуражки, узнав о формировании

Народной Армии.

Пошёл купаться Уверлей…

Спрыгиваем с площадки в снег. Посветлело; перед нами простирается белая целина. Мы должны закрепиться справа и слева от железной дороги, перпендикулярными к ней линиями. Нас всего штыков полтораста, так что линии обороны получаются недлинными.

Селезнёв подступил к Кошкодаеву:

– Как с котловым питанием?

Тот отвечает расплывчато: положено, чтоб со следующим составом прибыла кухня.

Билетов, повернувшись к нам, кричит:

– Я вас поздравляю! С добрым утром! – оборачивается к фельдфебелю: – А паровоз, какой кухню повезёт, будет сильно гудеть? – До чего нахальный у

Вячки вид! Издаёт губами неприличный звук.

Кошкодаев угрюм – сейчас взревёт лютым зверем!.. Но он нудит на одной скрипучей ноте:

– Какие ко мне претензии? Воевать надо, сполнять приказ!

На него наседают:

– А что – наступление? Сколько нам тут быть?

Он, наконец, рявкает:

– Отставить разговоры! – Потом, смягчая, добавляет: – Вы образованные, а дело военное – как не понять? Должны занять оборону, без приказа не отходить… – и заключает, как бы ссорясь, брюзгливым возгласом: – Я вас на войну не гнал!

Говорит с нами, добровольцами, обиженно и уважительно. Так он всегда. Однажды высказал: "Вам бы год – и были бы вы молодёжь! А пока вы ещё недоросли, мягонька кость – ну как на вас жать?"

Недоросли – это же оскорбление! "Мягонька кость…" Мне полтора месяца назад исполнилось шестнадцать. Вячка на две недели старше. А Наполеон говорил: нет лучше солдата, чем тот, кому шестнадцать!

Кошкодаев, по-видимому, умней Наполеона… Голова втянута в плечи, несуразно широкий, грудь выдаётся какой-то бочкой. Осокин называет его помесью унтера Пришибеева с Держимордой.

– Маловато нас, – озабочен Паштанов, – с флангов легко обойти.

У Кошкодаева такое выражение, будто у него болят зубы.

– Могут прислать сюда, – он покашливает, – ударный офицерский отряд…

– Офицерский? – Саша Цветков в сомнении. – На наш батальон и одного офицера не хватило.

Выгрузилась казачья полусотня. Машинист огласил снежные просторы долгим прощальным гудком, паровоз дал задний ход; опустевший состав покатил от нас в обратном направлении.