Авенир Крашенинников - Затишье

Вчера она представилась близко, словно опять открылась перед ним. Вчера посыльный под расписку подал Бочарову предписание явиться в жандармское управление. Рано поздравляли чиновники, рано. Однако страха не было, как не было и никаких определенных мыслей, ибо трудно предположить, что ожидало в этой канцелярии. Почему-то вспомнилась матушка. Вот сидит она в кресле у маленького закопченного камина. Часы с кукушкой качают маятником, мурлычет кошка у ног. Мама положила на колени еще одну шляпку, к полям которой подшивала изнутри оборку-мармотку. Смотрит в окно, думает о своем Косте…

Воздух к вечеру захолодел, стал колючим, льдистым. Под ногами хрустело, словно шел Костя по битому стеклу. Он свернул к кладбищенской ограде, миновал ворота, прошагал к сторожке. В оконце ее не было света. Постучал, услышал хриплый голос и так обрадовался, будто из метели выбрался к жилью.

Капитоныч сумерничал, устроившись на топчане, трубка то озаряла его усы и нос, то побулькивала, попискивала, угасая.

— Жалко ребят, — поохивал Капитоныч, — с голыми руками на броню пошли… Завернули они как-то ко мне, разговорились про жизнь. Феодосий-то все намеками вроде того, что нынче так получается: конь боится запрягальщика, запрягальщик — коня. Вот, дескать, и надо бы им без лишнего глазу обсуждать, как же это так происходит. Несколько раз заходили, прощупывали меня. И стали за еврейским кладбищем собираться, пока Иконников свою читальню не затеял. А я, значит, на часах стою, колотушкой сигналы играю…

— Что делать, Капитоныч, ведь надо же что-то делать!

— А ты не бойся. Поди, в штаны чуть не наложил со страху… — Старый бомбардир закашлялся, а все же договорил: — Смерти бояться — на свете не жить. — И принялся насасывать трубку, видимо выжидая, что ответит Бочаров.

— Утром вызывают меня в канцелярию Комарова. Допрос или что-то другое? Если допрос, если я все выскажу, если швырну им в лицо все, что здесь накипело, — Костя пристукнул кулаком по груди, — вдруг во вред это будет моим друзьям?..

— А ты сам думай, за мою спину не лезь. Нынче все так: малый прячется за старого, старый за малого. Некрасов да Михель не прятались. Верно сказано: смелого ищи в тюрьме, глупого в попах.

— Вот, вот! — Костя вскочил, будто приняв решение, обнял старика за плечи. — Спасибо тебе, Капитоныч, спасибо!..

Ночь он провел худо. Видел, будто Александр Иванович говорит: «Воспользуйся тем, что ты не за решеткой, продолжай наше дело. Наводни город, губернию прокламациями!» Именно, именно! Тогда жандармам придет в голову, что Иконников не был виновен!.. Как это сделать, с кем? Отыскать тех, кто ушел от комаровских лап, отыскать!.. Да, вот прокламации. Их передают из рук в руки. Город взволнован. В сельской избе тайно собрались крестьяне, слушают грамотея… В руках у Наденьки жгучие листки. «Смотри, папа, — говорит Наденька, — опять появились эти отважные безумцы…»

Ранний час был, а в жандармском управлении уже суетились чиновники настраивали перья, разглядывая их на свет. Костя открыл грузные, как крепостные ворота, двери.

— Куды лезешь? — зашевелил усами бравый жандарм, стоявший подле лестничного марша.

Бочаров протянул предписание.

— Софрошкин, — закричал жандарм зычно, — сопроводи!

Сверху выбежал тощий ржавый унтер, пошарил взглядом, зашел со спины.

— Пожалуйте вперед.

Внутри у Кости обмерло. Будто во сне миновал он лестницу, заметил офицера, перед которым вытянулся унтер. Офицер удовлетворенно кивнул, скрылся за высокими дубовыми дверями, потом распахнул их:

— Прошу!

И увидел Костя Александра Ивановича, увидел Феодосия, Михеля увидел, бросился к ним, но Иконников одним быстрым взглядом остановил его у порога, а потом с безразличным выражением, даже чуточку сонно уставился на угол стола. Он сидел против Комарова, остальные стояли; Михель Бочарову подмигнул, Феодосий передернул костлявыми сильными плечами.

Подполковник Комаров горою над столом возвышался. Пуговицы на мундире сияли, эполеты простирались двумя пышными крылами. Но лицо измятое, огуречной желтизны. Худо подполковнику. Численность приверженцев Иконникова куда пространнее, чем обличаемых следственным делом. Комаров это понимал, об этом твердил губернатор. Однако Иконникова нечем припереть к стенке: обыски ничего не дают, пустыми остаются сети. Власть бы Комарову — всех семинаристов, студентов, всех сплавленных в Пермь смутьянов — в Сибирь! Гневается Третье отделение, государь ждет решительных, мер по всей губернии. Позор, господин подполковник, позор. Если флигель-адъютант Мезенцев сумеет перетряхнуть все заново — карьере конец. От сегодняшнего допроса тоже не будет проку, но еще раз прощупать стоит. И потому подполковник радушным жестом, приглашает Бочарова к столу.

— Нам стало известно, что именно вы заказывали и укрывали, станок.

— Какой станок, господин подполковник? — заморгал Костя, чувствуя себя, однако, весьма неловко под тяжелым взглядом Комарова.

— Подпоручик Михель утверждает, что солдат Кулышов наклеветал на него по личным мотивам, а станок заказывали и укрывали вы.

— Нелепость, — засмеялся Михель, — последнего я не утверждал.

— Как часто вы посещали библиотеку? — Подполковник подул из ноздрей на усы.

— Раза два-три. — Костя успокаивался.

— О чем с вами говорил Иконников?

— Только рекомендовал книги.

— Какие?

— Дозволенные цензурою.

— Что заставило вас погубить молодые свои годы? — отнесся Комаров к Феодосию и Михелю.

Феодосий провел пятернею по волосам, сказал густо:

— И будем мы питать до гроба вражду к бичам страны родной.

— Вы, господин жандарм, — ответил Михель.

— Довольно нелепостей! — Иконников резко поднялся, и не жандарм, а он показался Косте обвинителем. — Вы дали мне возможность хладнокровно поразмыслить над тем, что происходит. При нашем строе любое противоречие, любое разногласие — уже смертельная борьба. Людей преследуют за то, что они мыслят иначе, нежели власть предержащие. Гасится именно то, что составляет внутреннюю потребность человека: право высказаться открыто. Но ведь преследовать мысли, значит, будить их, будить!

Костя чувствовал: Иконников говорит не для жандармского подполковника, а для него, для Михеля, для Некрасова. Говорит то, что угнетало душу Бочарова и не находило выхода. Он стоял, потрясенный смелостью мыслей Александра Ивановича, видел только его гневное лицо, его сухие блестящие глаза.

— Молчать, — глухо выдавил из себя жандарм. — Вы забываетесь… Я не дозволю, чтобы в этом кабинете произносились статьи журнальных пашквилянтов!

— Я высказываю собственные суждения, — возвысил голос Александр Иванович. — Вы называете пашквилянтами писателей, которые возбуждают разум, обращаются к чести и совести человеческой. О двужильные российские литераторы! Сколько их ни давят, сколько ни глушат их, не станут они торговать своими убеждениями. Иностранные писатели в каждом цивилизованном государстве считаются передовыми членами образованного общества. А наши? Не смеют выразить ни мыслей, ни порывов души. Что там Сибирь, тюрьма? Просто не допускают их к общению с людьми. Значит, дела в государстве обстоят плохо, и все равно никто не поверит воплям восторга, которыми заполняют печать продажные писаки. А молодежь, — Иконников обернулся к Бочарову, Михелю и Некрасову, — ее-то не заставишь быть благонамеренной, когда терять нечего!