Авенир Крашенинников - Затишье

— Да ты хоть пообещай землю-то!

— Ничего обещать не могу. Либо подписывай соглашение, либо…

— Да ладно, — Епишка поднялся, подмигнул, — не даешь земли, так поедем. Дюжину работников выращу, во как! Ну дак это: всех благ во всех углах!

Только Епишка ушел, появился пожилой мужик в синем суконном полукафтане с красной шерстяной опояской, в добротных сапогах. Горький запах дегтя поплыл по правлению. Мужик медленно стянул шапку, значительно откашлялся. Разговор начал издалека: про оскудение земель, неурожаи, беды, которые предрекло в прошлом годе божье знаменье, начертанное в небе. Костя терпеливо слушал, чувствовал, что этот пришел не только от себя. Крестьянин выспрашивал обстоятельно, оглаживал бороду короткопалой ладонью, морщины ползли на лоб.

— Спасибо, что впустую ничего не сулишь, — сказал наконец с протяжным вздохом. — Выхода у нас, господин Бочаров, нету. Не сегодня — завтра вовсе разорят село и — помирай. Давай, что ли, бумагу-то.

Непривычная к перу мужичья рука медленно вспахала угол листа: «Евстигней Силин».

— От деревни оторваться — все одно что наполовину помереть. — Он говорил скорее себе, чем Бочарову. — Не всяк решится. Вот те, кто надеется, пошумят завтра. Так что ты не пужайся. Только не выйдет из этого ничего, кроме пущей беды. А мы посля цепа — мотовила попробуем. — Он невесело усмехнулся.

Когда повечерело, на площади у церкви собралось человек пятьсот. Молчали, и пугало молчание толпы. Мировой посредник, хрипя и булькая, поносил крестьян за неповиновение. Крыльцо правления жалобно под ним стонало. Пристав дергал ляжками, щупал саблю.

— Нажрался, боров, наших костей! — взвился рыдающий голос. — Проваливай, пока шкура цела!

Посредник захлебнулся, налился сизой кровью.

— Кто кричал? — засуетился пристав. — Подать сюда!

— Сам возьми-и!

В улицах стояли бабы, сложив руки под отвислыми грудями, обреченно ждали.

— Скоро прибудут господин исправник с казаками, тогда запоете, — грозил пристав.

Лепешка навоза угодила прямо в его холеные усики. Толпа заревела, начала придвигаться.

— Давай своего исправника, у нас с ним старые счеты-ы. Ул-лю! Ату их, ату!

Посредник кинулся в дверь, сшиб Костю. Пристав вбежал последним, задергал ногами, притискивая к двери тяжелый стол. Снаружи ударили камни, сыпануло стекло.

— Староста! — срываясь с голоса, возопил пристав. — Скачи в Оханск!

Староста остался на крыльце, увещевал, но его не слушали. А один из сотских уже нахлестывал коня — летел в город.

— Влипли, — трясся судебный следователь. — Ах ты, боже мой, боже мой!..

Пристав блевал в углу, мировой посредник страдал животом.

Костю знобило. Ничего забавного не было в том, что крестьяне и его забросали камнями. Для них он был одного поля ягодой с этим судейским крючком, с этим дурачком приставом, с этим кабаном. И если страсти толпы распалятся, и Бочарову нечего ждать пощады. «Взорваться на бочке с порохом, которую сам же поджег», — усмехался Костя, стараясь взять себя в руки.

— Чему вы радуетесь? — взъелся следователь. — Нас могут линчевать! Говорил ведь я, говорил: без казаков в Кулям не водворяться. — Он ткнул острым пальцем в сторону мирового посредника. — А все вы-ы!

— Брру-у, — зарычал утробою посредник и сморщился, словно в рот ему угодила муха.

Снаружи дверь приткнули кольями. Костя осторожно поглядел в окно. Вдоль правления ходили два дюжих молодца с деревянными палицами. Толпа на площади накапливалась. Какой-то мужик взмахивал рукой с телеги, словно рубил что-то, отсюда невидимое.

«Господи, какую страшную силу будим», — думал Бочаров.

Вдруг он увидел: зашевелилась, перемешиваясь, толпа, и прямо на нее, стоя в пролетке, — сам господин исправник, а за ним цепью десятка два казаков. Караульные от правления мигом кинулись к миру.

— Кажется, сейчас нас освободят, — сказал Костя.

Пристав мгновенно преобразился, подобрал саблю, заорал в пробоину в стекле:

— Мерзавцы, шкуру спущу-у!

Судебный следователь пробовал открыть дверь, но лишь поцарапался. Тогда мировой посредник разбежался, бухнул задом; ахнула вся изба, из пазов посыпался порох, а дверь только сотрещала. Посредник снова пристраивался для тарана.

— Тише, — остановил его Костя. — Смотрите.

— Сволочи, скиляги, скоты, — трубил исправник в свой невероятный нос, — я вам покажу, как бунтовать, запорю сукиных сынов, в остроге сгною!

— Пошто вы его слушаете, братцы! — заревел кто-то.

В руках у мужиков — колья. С улюлюканьем, с молитвами ринулись они на казаков. Полетели камни. Лопнул от выстрела воздух, еще, еще. Сильная лошадь вырвала пролетку из толпы, понесла исправника в лес. Отпрянули мужики. В пыли ползали крестьяне и несколько казаков, цепляясь друг за друга. Один казак лежал, раскинув руки и ноги, не шевелился. В улицу заволакивали связанных карателей. Только человек пять из них по-заячьи прыгали к ельнику.

Бочаров схватил кочергу, она тряслась в ладонях. Вот сейчас ворвется возбужденная кровью толпа, и все для него навсегда кончится. И все же он не верил в это, словно некто второй в нем насмешливо, язвительно наблюдал, как плачет пристав, уткнувшись в согнутый локоть, как чиновник норовит затиснуться за мирового посредника, а тот сидит присмиревший, и в штанах у него хлюпает…

Шаги. Отпнули колья. Входит мужик с угольными страшными зрачками, рубаха — до колен, левая рука на мочалке и в тряпице, бурой от крови. За ним еще человек десять, всклокоченных, дышащих громко, со свистом.

— У меня детишки, детишки, — всхлипывая, ползет на коленках следователь.

— На хрена сдались нам ваши вонючие потроха, — внушительно говорит мужик. — Справедливости хотим. Сейчас составим бумагу, что не мы повинны в бунте, а исправник с казаками. Вы подпишитесь свидетелями.

Бочаров уставил кочергу в угол, вытер сажу с ладоней о брюки. Сельский грамотей в очках с одним стеклом разложил перед собою бумагу, клюнул пером в чернильницу. Раненый вышагивал по крепким половицам, ровно и кругло диктовал.

— Белоногое, — закончив, позвал он. — Бери людей, скачите по селам, зовите народ. Всем миром встанем, пущай сунутся! Ну, — резко обернулся он к посреднику, — ставь свою подпись, миротворец.

Багровый до синевы мировой посредник на полусогнутых ногах подобрался к столу, в избе мерзко запахло. Пристав истерически захохотал, его подволокли за шкирку, судебный следователь слизнул с кончика пера кляксу, завинтил подпись. Поочередно их выставляли на улицу.

— Всех четверых запрете с казаками, — велел вожак.

— Я не подпишу, — сказал Бочаров, когда все уставились на него, и сам удивился, как звонко и ясно получилось.

Вожак шагнул к нему, с тряпицы капнуло.