Авенир Крашенинников - Затишье

Анастасия подала графин, подпоручик перехватил, подмигнул Феодосию, шевельнув коротким неухоженным усом. Курносое решительное лицо Феодосия с рыжеватым пухом первой бородки еще не остыло, долгие прямые волосы спутались, косицами падали на костистые плечи. Каждый день возился этот верзила с Сашкой, придумывая всяческие проказы, и Иконников удивлялся ему. В списках Третьего отделения Некрасова причисляли к самым злонамеренным негодяям, за непокорство изгнали из семинарии, потом из Казанского университета, а он ползает на четвереньках по паркету и прячется от Сашки за диван.

— Где Смышляев? — спросил Иконников.

— «Современника» читает и брюзжит. — Подпоручик опять шевельнул усом, намазал на хлеб горчицу.

— Нам необходимо собраться, друзья мои, — сказал Иконников. — Споры спорами, но деятельность наша весьма кустарная. Скоро святки, многие поедут на каникулы. Надо этим воспользоваться.

Анастасия тихонько встала, вышла за дверь. Иконников кашлянул, отодвинул рюмку, совсем понизил голос:

— Если бы достать литографский камень, сделать печатный станок!

— Поеду в Казань, — пробасил Феодосий; хотел приподняться, но в тесноте не смог, только взмахнул рукой. — Навещу брата и все добуду.

— Возьмусь изготовить, — сказал подпоручик Михель. — Мы уже думали об этом. В нашей литографии служит рядовой Кулышов…

— Надежен ли? — перебил Иконников.

— Я солдата знаю. Человек пожилой, семейный, серьезный. Да можно и не все ему открывать.

— Что ж, попробуем. И еще одно. У некой Поликуевой в Разгуляе поселили студента Константина Бочарова. Надо привлечь. Постараюсь пристроить его на службу к начальнику горных заводов.

— Я сегодня же пойду к Поликуевой, — опять вызвался Феодосий.

За столом засмеялись. Некрасов всегда считал, будто без него не обойдутся. Но Иконников и на этот раз согласился, лишь предупредил, чтоб к поездке подготовился поосмотрительнее.

— Ну-с, я немного отдохну, — добавил он. — После все продумаем.

Феодосий и Михель оделись внизу, вышли. Тихие сумерки опутывали город, только шпиль кафедрального собора и крест над ним посвечивали алым. Снег скрипел под ногами, мороз хватал за кадык.

— Пойдем-ка, Феодосий, вместе, — предложил Михель. — Все равно дома у меня пустота, да и откладывать не стоит.

Рядовой Кулышов жил на окраине, недалеко от Загородного сада и тюремного замка. «Ванька» вывернул с Монастырской улицы на Сибирскую, погнал вдоль нее. Под вечер от стужи все попрятались, извозчиков найти было не так уж просто, но Михелю и Феодосию повезло. Кобыленка у «ваньки» была худущая, с выставленными ребрами, кошева словно когтями изодрана, а все-таки после Торговой площади до Кулышова докатили скоро.

На всякий случай свернули в сад. Сугробы здесь были дремучие, ледяные, чуть не до крон затягивали голые стволы молодых лип. Еле приметные тропинки вились между ними, только главная аллея кое-как была расчищена и посредине ее рябила сквозная ротонда.

«Ванька», сунув деньги за пазуху, понукал кобыленку, она тяжело водила боками, стояла понуро. Но вот стужей проняло ее, она пошла, пошла, падая вперед, будто стараясь пролезть в хомут.

— Идем, — сказал Михель, поеживаясь.

Серое строение тюрьмы за глухим забором осталось справа. Летом в саду гуляла чистая публика. Говор праздной толпы, возгласы оркестров ударялись в стены замка, бились в забранные решетками оконца и осыпались куда-то вниз, на каменные плиты тесного двора. Теперь здесь все было тихо, словно и замок опустел, словно и в его каморах тоже царили снега: Феодосий и Михель разом оглянулись, чуть не бегом по бугристой тропочке устремились к домишкам.

Подпоручик стучал, заледенелое окно позвякивало, за ним плавился свет, никто не откликался. Наконец сдавленный голос спросил:

— Кого черти носят?

— Дело есть, Кулышов.

— Господин подпоручик? — охнув, засуетился солдат. — В избу пожалуйте, милости просим.

В сенях настоялась густая вонь, словно где-то кисла овчина. Висели хомуты, грабли, вилы. Изба, скудно освещенная, была по-крестьянски пуста. На полу сидели лохматые и одинаковые ростом паренек и девчушка, плели рогожку.

— Супруга моя к соседке вышла, — совсем растерялся Кулышов.

Шадроватое простецкое лицо его с редкими пегими усами тянулось то на улыбку, то на серьез.

— Ну и отлично, — расстегнув шинель, определил подпоручик. — Услуги одной хочу попросить.

— Рад стараться!

— Да не в этом дело. Надо!.. Отойдем-ка.

Кулышов согласно кивнул, поспешил за печь, даже ладонь приставил к уху. Феодосию это не понравилось, но вмешиваться не стал.

— Нужен мне литографский станок, — доверительно говорил Михель. — Ты в этом деле большой дока и, думаю, не откажешь.

Солдат потоптался, приставил ко лбу корявый палец, будто раздумывая. И Феодосия опять покоробило, как вовсе не по-мужицки, без вокруг да около, Кулышов согласился.

— Срок какой положите, господин подпоручик?

— Месяц самое большее.

— Маловато. А велики ли наградные?

— Рублей шестьдесят серебром. Камень доставим вскоре.

Губы Кулышова зашевелились, он что-то прикидывал в уме.

— Семьдесят. И задаток на треть.

— Добре, — сказал Михель. — Только не слишком гласно. Условились?

— Могила, — обещал Кулышов.

Гости заторопились. На краю неба уже проглянула луна в расплывчатом нимбе, сугробы посверкивали редкими искорками. Однако воздух стал вроде бы помягче и легче было разговаривать.

— У отца моего, — говорил Михель, — было двое крепостных, старец и парень-полудурок. Жили в одной хате, и стоял в ней такой же овчинный дух. Войдут к нам через порог и несут его с собою. Кажется, и рубахи чистые и портки, а разит. Вот и Кулышов — грамотей, давно уж не крестьянин, и все-таки повсюду с этим духом, даже на службе.

— Сомнение у меня, Георгий, — обернулся Некрасов.

— Брось. Кулышов человек рассудительный, сам под следствие лезть не захочет.

— Вызовем студента через Капитоныча, — перевел разговор Феодосий. — Безопасней. А то ведь жандармы к добрым людям ссыльных не подселяют.

Еще прибавили шагу. Шли напрямик, проулками, взъяривая собак. Поднялись на угор, пролезли в пролом в заборе. Церковь туманной громадою плыла в стороне, темные тени глубоко залегли под деревьями. Где-то стучала колотушка: это Капитоныч делал первый обход.

Не сговариваясь, Феодосий и Михель затаились за углом сторожки, Капитоныч, отважно выдергивая деревяшку из снега, маршировал к дверям, пел крымскую песню, подбадривая колотушкой:

— Давай, — шепнул Михель.