Авенир Крашенинников - Затишье

В артиллерийском ведомстве депеша инспектора Майра и протоколы испытаний мотовилихинской пушки были восприняты без особого воодушевления. Пожимали плечами: дескать, поживем — увидим, первая ласточка — еще не стая. Иным и пари проигрывать не хотелось. А между тем тайная игра на мировом театре нуждалась далеко не в потешных огнях. Государь склонял Пруссию на войну с Англией, Францией и Австрией, на востоке размахивали ятаганами турки. Нужны пушки, пушки, пушки. Стальной король Пруссии Альфред Крупп прозрачно намекает, что России не следует забывать, где эти пушки готовят. После поражения под Иеной, нанесенного французами, прошло более полувека, пока Пруссия стала одной из первых держав мира. Неужели русские думают добиться того же за десяток лет? Наивные мечтатели в полудикой стране. И еще не забывайте: столица Круппа называется Эссен, что в переводе на русский означает — «кушать»…

Генералы и полковники артиллерийского управления колебались: не лучше ли сразу отдать все заказы Круппу! Однако под весну грохот орудий Мотовилихи снова властно ворвался в толстые стены управления, метелью сорвал со стволов вороха бумаги. Семьдесят шесть четырехфунтовых пушек, отлично испытанных, готовы к отправке первым эшелоном. Или инспектор Майр, заслуживавший прежде всяческого доверия, впал в стяжательство, или капитан Воронцов свершил невозможное.

Полковники выплатили проигрыши более дальновидным, в Пермь с секретным курьером направлена была депеша, в которой Мотовилихе предписывалось готовиться к заказу на двести пятьдесят девятидюймовых орудий. Скептическое молчание сменилось хором поздравлений.

Сверкали снега под солнцем — глазам больно. Толпа перед кафедральным собором вытягивала шеи, прислушивалась. Прозрачно и согласно пел хор двух клиросов, славя чудо брачного таинства. Вся знатная Пермь была в храме, вся знатная Пермь получила перед этим пригласительные карточки с ажурною высечкой по краям, на которых изящно и скромно выведены были подобающие случаю выражения.

Бочаров стоял в толпе, кусая заусеницы на посиневших пальцах, смаргивая с ресниц иней. Словно и не было трех лет — опять одиночество у этих высоких колонн, опять кажется, будто собор кренится, неотвратимо падает на него. А там, в духовитом тепле, в драгоценном освещении храма, соборуют душу Бочарова; она леденеет куском соли и тяжко провисает в чьих-то волосатых руках. Он и притащился-то сюда ради казни своей. Его толкали в бока, ему отдавили ногу — больно ли обмирающему? Когда в мотовилихинской церкви Салтык трижды провозгласил, как подобает по христианскому обычаю, о предстоящем бракосочетании и по поселку начались пересуды, Костя еще подумал: увлечение прошло, ему иная дорога и надо идти по ней ради иной любви. Притворялся сам перед собою!..

Вздох — ветром по толпе. Отпрянула она, раздалась надвое. Ударили малые колокола торжеством, растворились высокие врата, и в живой коридор ступили молодые, ошеломленные солнцем, многолюдьем. Вся в белом, бледная, алая, стояла невеста, бессознательно крепко опираясь на руку жениха. На нее накинули меховой кафтанчик, она вздрогнула, шагнула будто в пропасть, но жених вовремя поддержал. На черном фраке его оказалась шинель, на волосах — теплая шапка. Губы крепко сжаты, насуплен широкий лоб. Уверенно повел он невесту к поджидающей их карете на выгнутом санном ходу.

— Слава новоженам, мир да любовь, — заволновались купцы, стоявшие отдаленно, и осеклись: сам губернатор, сам городской голова, пароходчики Каменские, командир баталиона, горные инженеры — господи, а им-то честь по каким капиталам? — прошествовали за Воронцовыми.

Толпа, охочая до криков и подарков, наседая, голосила, наряд полиции прилично осаживал. Для Бочарова все это было уж слишком. Вывернулся из толпы, поскользнулся по накатанному снегу и — чуть не под копыта. Кучер вскинул каракового жеребца, завернул, соскочил, помог Бочарову подняться, подал шапку. Из-за полога выглядывала круглолицая кареглазая девушка, грозила пальцем.

— Подай-ка его ко мне, — приказала кучеру, потянула Бочарова за рукав, усадила рядом с собой, на покрытый шкурой медведя диванчик. — Домой! — и опустила полог.

Быстрая полутьма с внезапными высверками солнца, смеющийся рот, озорнинки в глазах… Опять эта Ольга Колпакова!

— Куда вы меня умыкаете?

— Ко мне в гости.

— Прошу остановить!

— Как бы не так. — Ольга расхохоталась, запрокинув голову.

— Но ведь это же неудобно, да и притом я…

— Знаешь что, Костенька, — неожиданно всерьез прервала Ольга, — я плюю на всякую чушь, которую переживают приличные дамы и господа. Живу, как душа велит!

«До чего же славно она сказала, — подумал Бочаров. — Но ей-то при деньгах это просто». Хотелось, чтобы она заговорила о свадьбе, может быть, он бы бранился, жаловался, злословил, тогда не жгло бы так внутри и ворот не мешал бы дышать. Но санки остановились, кучер учтиво и умело подал Ольге руку.

Они были, кажется, в Красноуфимском переулке. Длинный кирпичный дом, весь изукрашенный по фасаду столбиками и арочками, заборы, будто стены крепости, над ними крыши амбаров, сараев и конюшен.

Заходящее солнце отбрасывает тени, углубляет ниши, и вместо дома воображаются большие рыжеватые соты, наподобие тех, что продают бортники на базаре.

Ольга позвонила, отпер стриженный в скобку человек в длинном кафтане стрельца, в сапогах-бутылках. Удивленно посмотрел на Ольгу, на Бочарова:

— Без родителев-то молодых людей принимать не обучены…

— Ступай, Никифор, ступай, — ласково и настойчиво сказала Ольга, — да прикажи гостю водочки.

У Бочарова в глазах все были колонны собора и белая фата среди них — не заметил, как прошел комнаты. Вскоре, затерявшись в огромном кресле, сидел он в слишком натопленной комнате за низким столом, доску которого не прошибешь и пушкой. Ольга сама налила Бочарову водки, себе — шипучего рубинового напитка.

— За здоровье Николая Васильевича — сказала грустно. — Все же он храбрый человек.

— Не упоминайте о нем! — чуть не закричал Костя.

— Мне тоже нелегко… — Она отпила, села на бархатную банкетку, не оправляя подола. — Отец ни в чем не отказывает… Только одного не простит: если не выйду замуж без приумножения капиталу. А я не могу, лучше монастырь!.. Перезреваю, грудь вот не обуздать, а никого из наших толстосумов не надо. Озорничаю, дерзю, а ведь тоже, как ты, в неволе.