Александр Бражнев - Школа опричников

Курсанты молча откладывают бюллетени — перечеркнутые, целиком, с угла на угол, с зачеркнутой фамилией, с надписями вроде вышепривиденных.

Этих бюллетеней сидящая далеко на противоположном конце стола комиссия не видит. Мало того, члены комиссии будто и не замечают, что на их конец стола перебрасываются не все бюллетени, что то один, то другой курсант затормозил поток.

Итак, отложенные бюллетени скапливаются. Кто опустил их в урну? — Прошло ведь столько народа!.. Но сыск в СССР образцов, едва ли есть еще хотя бы одна страна, обладающая подобным всеохватывающим сыском. Бюллетени идут в судебную экспертизу, в лаборатории, в картотеки. Действует дактилоскопический метод, графология. Избиратели-протестанты наивны: они не научились менять почерк, они брали бюллетени голой рукой, всеми пальцами.

Первый этап — УСО, учетно-статистический отдел, обладающий великолепным шифровальным отделом и лабораторией опознавания. Почти немедленно (группировка отпечатков пальцев гениально проста) 40 % бюллетеней были разгаданы. Трудней с надписями. На отыскивание виновных было потрачено немало времени. Наша работа оправдала себя в том отношении, что мы имели список всех мало-мальски подозрительных избирателей. Это сузило круг лиц, которых надо разоблачить. Использованы были записки и формы, на которых можно было найти ту же руку, — в конторе, на складах, на производстве, где тот или иной подозреваемый работал. На заводе, например, почти каждый рабочий подавал когда-нибудь заявление, если он, по роду работы, даже и не пишет там никогда и ничего. Допустим, что избиратель АБ нигде не оставил своего почерка. Тогда надо за ним поохотиться. Пошлите к нему якобы агента по проверке электропроводки и пусть агент придерется к чему-нибудь. Протестующему АБ он предложит жаловаться: «Напишите заявление». Неубранный снег на крыше или перед домом, помойка, вывешенное во дворе для просушки белье — все это годится для шантажа и выманивания «заявления». Мы, в качестве представителей НКВД, свезли бюллетени в УСО, руководимые и надзираемые оперуполномоченным. Кто-то доставил в УСО образцы почерков, привлекалась судебная экспертиза (как окончательная квалифицированная агентура), и все меньше становилось неопознанных «врагов народа». Аресты длились, минимум, с полгода после дня выборов.

Надо заметить, что все эти бюллетени просто не шли даже и в валовый подсчет. Отсюда обычная для советских выборов цифра участвовавших в голосовании: 96, 97, 98 процентов. Отсюда же и стопроцентное голосование «за».

Наш опыт и наш кругозор весьма расширились — спасибо выборам в Верховный Совет СССР! Впрочем, ни один из курсантов не сказал: «Счастливейший день моей жизни». А многие избиратели говорили именно так — те, которых снимали фоторепортеры.

Курсанты возвращались в школу постепенно, не все сразу. Наша группа вернулась на третий день и застала уже часть курсантов дома, тогда как другие еще не вернулись. Бессонные ночи сказались крайней утомленностью, и каждому из нас хотелось поскорей в постель. Но, по-видимому, начальство наше присматривалось к нам.

— Приготовить штатское и пистолеты к сдаче! — раздалась команда, и началась суетня.

Все нужно было вычистить — и костюмы и пистолеты, — мест же для чистки отведено не было. Заполнили коридоры.

Вдруг в нижнем этаже раздался выстрел. Моментально забегали курсанты и начальство.

— Пропустить начальника-комиссара! Дорогу начальнику спецчасти! Дайте пройти товарищу помполиту! — слышалось в переполохе.

— Разойтись по комнатам! — выделилась из общего гвалта команда начальника-комиссара школы, и наступила относительная тишина.

Выяснилось, что курсант Гончарук, уже упомянутый мною, выстрелил нечаянно, приступая к разборке пистолета. Немедленно возник диалог между ним и начальником школы.

— Почему вы произвели выстрел? Как это случилось?

— Не знаю, товарищ начальник-комиссар.

— Где был патрон?

— В патроннике, товарищ начальник-комиссар.

— Зачем? С какой целью?

— По приказанию оперуполномоченного. Мы полагали, что возможно нападение на участок.

— А почему не вытащил потом? — свирепствует начальство, переходя на «ты».

— Забыл, товарищ началь…

— Дурак. Счастье твое, что не задел никого. Но и это тебе даром не пройдет. Марш!

И круто, по-военному четко, повернувшись на каблуках, начальник-комиссар вышел из комнаты, хлопнув дверью.

Провозились мы до трех часов дня и только в четыре пошли на обед. Сразу же после обеда нас погнали в клуб — на собрание. Часа три длилась болтовня, выступал начальник и всякое другое начальство. С серьезнейшим видом разбирался эпизод с выстрелом. С серьезнейшим видом начальник школы утверждал, что «враги народа», действительно, могли напасть на избирательный участок, а потому курсант Гончарук поступил, как настоящий чекист, подготовив пистолет. Но проявил и недопустимую халатность, не разрядив пистолета по миновании опасности, а поэтому лишается трехдневного отпуска из школы, каковой предоставляется всем прочим курсантам.

Сообщение об отпуске подсластило тягучую и тошнотворную болтовню вокруг да около. Мы возрадовались.

В отпускные дни я встречал в городе то одного, то другого курсанта. Мы были в штатском и все навеселе. Возбужденные незабытыми впечатлениями и винными парами, все, в один голос, говорили о том, как бы уйти из школы. Но так уйти, чтобы не пострадать. Планы были разнообразные, но все сплошь одинаковы в своей наивности. Большая стипендия, прекрасное питание, почет и уважение — все утратило теперь в наших глазах свою ценность. Бежать, бежать!..

Три дня промелькнули, как мгновение. Возвращаюсь в школу, рапортую дежурному командиру, стараясь не дышать. Предусмотрительно полоскал рот эссенцией и обсосал дюжину пахучих мятных конфеток. Проскочил — перегар не коснулся бдительных ноздрей дежурного.

В комнате уже встречают: «Ну, как? Пронесло через мель?» — «А-а, мятных конфет наелся!..» Смеялись.

— А что Лазаревича не видать? — спрашиваю.

— На губе. Засыпался. Дежурный разнюхал…

— Выходи строиться! — оборвала наш разговор команда.

Построились.

— Смирно! — и вдоль строя пошел начальник-комиссар. Он держал в руке лист бумаги. Стал посреди и начал ораторствовать.

Начал с коммунистической морали, выразив гнев по поводу возвращения из отпуска в пьяном виде целой дюжины курсантов и доложил нам, что все они на гауптвахте.

— Что особенно возмутительно и отвратительно, — негодовал начальник, — так это то, что некоторые заявили о нежелании оставаться в школе. Ну, нет!.. Мы не допустим, чтобы кто-либо, разузнав секреты нашей работы, нашей учебы, вернулся к условиям гражданского быта. Мы — слуги народа, и на нас тратятся народные деньги. О папе с мамой забудьте — из школы выхода нет. Запомните крепко-накрепко: заставлю делать все, чего требует товарищ Сталин, чего требует от нас товарищ Ежов.