Александр Бражнев - Школа опричников

На утро занятий не было, а сразу же после завтрака созвали партийное собрание. На повестке дня стоял, как и следовало ожидать, вопрос о падении дисциплины. Политчасть подготовила за ночь ораторов. Выступавший первым начальник школы обрисовал положение мрачными красками, но не сделал никаких выводов. Один за другим выходили казенные ораторы из среды младших курсантов и требовали одного — исключить виновного из партии с отдачей под суд. Дали слово и нарушителям. Они вынуждены были «каяться». Мы узнали, что они вернулись в школу протрезвившимися, но не сумели скрыть запаха перегара. Кроме того, они, каждый от себя, подали рапорты об увольнении из школы. Обращало внимание, что арестованы были именно те, которые просили об увольнении, между тем как с похмелья были почти все вернувшиеся курсанты. Каялись, но не до конца — преступности своего поведения не сознавали.

Открытое голосование привело к принятию резолюции: просить командование ограничиться административными мерами, а от лица парторганизации — выразить порицание.

Решение закрытого партийного собрания не удовлетворило начальство, и вечером было созвано широкое партийно-комсомольское собрание. Решение, однако, осталось таким же. Наши переживания, связанные с этим, были очень сложны. Курсанты мечтали о выходе из тупика — о свободе. Дисциплинарное взыскание с оставлением в школе означало конец надеждам на освобождение. К тому же партийное взыскание, хотя бы в такой малой дозе, как порицание, все же портило «личное дело» партийца. Исключение же из партии с отдачей под суд обещало концентрационный лагерь. Поэтому пришлось голосовать за наименьшее зло — остаться в школе все-таки лучше, чем переселиться в концлагерь.

Наконец начались и учебные занятия. Помимо общеобразовательных предметов (в объеме средней школы), стали преподавать уголовно-процессуальное право. Каждую субботу приезжали лекторы из харьковского военного округа, чтобы освещать международную политическую обстановку. На этих лекциях присутствовали и командиры. Раз в месяц читали лекции кто-нибудь из представителей управления НКВД — о работе иностранных разведок. Лекции были прививкой ненависти к «капиталистическому окружению» и — всегда и неизменно — к внутренним «врагам народа». С другой стороны, всячески внушалась мысль о мировой солидарности пролетариев. Многократно обещалось, что вот-вот переберется в СССР товарищ Тельман, что вот-вот начнется «сталинский поход» на капиталистов всего земного шара.

Политчасть школы также нажала на все педали. Появилось множество стенных газет — общеклассных, взводных, даже покомнатных. Все стенгазеты призывали к соцсоревнованию, не дремала и спецчасть — она накапливала особые анкеты, развернула агентурную сеть так, что уже трудно было разгадать, кто сексот, а кто нет. Стало известно, что фиксируются все разговоры и обмолвки.

Смутьянам нашим было объявлено, что наказание будет забыто, если они проявят безукоризненную дисциплинированность и добьются успеваемости не ниже четырех баллов в среднем.

Десять из двенадцати взяли рапорты назад, но двое упорствовали, выдвигая целый ворох всяких причин, якобы уже веских, настолько веских, что школа должна отпустить их на волю подобру-поздорову. Эти упрямцы (или — герои) готовы были обратиться в управление НКВД и даже к самому народному комиссару. О них еще придется упомянуть.

В первом квартале 1938 года на практику нас не выводили. Думать нам не давали, заняв все наше время кружками разного рода: хоровой, музыкальный, спортивный и т. п.

Курсанты, как говорится, поднажали. Волей или неволей, но поднажали, и средний балл — пятерка — был достигнут многими, в том числе и мной. Стенгазеты и школьный бюллетень «Чекист» ликовали.

Наш кратковременный протест лучше всего характеризуется сравнением с самым нудным приемом строевого обучения: бег на месте. Потоптались, потоптались, да и снова стали в строй, застыв, как истуканы: не дыши и слушай команду.

В середине апреля меня вызвали с классных занятий к начальнику-комиссару. Это испугало меня, как всякая вообще неожиданность в наших условиях. Шагал бодро, но сердце заныло. Когда я постучался в кабинет начальника школы, я сделал это, по-видимому, слишком робко: разрешающее «да» последовало только по второму стуку.

Рапортую. Едва я закончил рапорт, ко мне обернулся лицом грузный военный, сидевший спиной к входной двери. Это был мой тесть. Вторая неожиданность могла ведь тоже обеспокоить, и я остолбенел.

— Подойдите поближе, товарищ курсант, — улыбнулся начальник школы.

Забыв попросить разрешения поздороваться и ободренный приветливым видом тестя, я кинулся к нему, и в этом выразилось все сразу: год разлуки, мои испытания, мой постоянный страх, моя надежда, что в тесте нахожу как-никак своего человека. Начальник пригласил меня сесть. До сих пор не пойму, чего ради тесть проявил ненужную степенность и не сразу ответил на мои расспросы о жене.

— Не волнуйся, дорогой! — ответил, наконец, тесть, положив мне руку на плечо. — Все благополучно. Таня вполне здорова и находится здесь. Я думаю, — добавил он, глянув на начальника, — что товарищ начальник разрешит тебе встречу.

Тот кивнул головой — дескать, можно. Тесть заявил, что его больше интересует, как я занимаюсь, каковы мои школьные успехи.

— Занимается ваш зять, товарищ генерал-майор, отлично, — ответил за меня начальник, — общий балл — круглая пятерка. Покажите вашу премию, товарищ Бражнев.

Я показал автоматическую ручку. Тесть довольно улыбался, а начальник, явно разыгрывая великодушного хозяина моей жизни, продолжал:

— За отличные показатели в учебе, товарищ курсант Бражнев, даю вам отпуск на шестнадцать дней. Надеюсь, что на вашей успеваемости это плохо не отразится. Идите в учебную часть и получите увольнительную записку.

— Есть, товарищ начальник-комиссар школы! — рявкнул я, вскочив со стула, и пулей вылетел в коридор.

В учебной части меня разодолжили тем, что машинистка уже заготовила увольнительную записку. «Темпы на все сто!» — мелькнуло в моей голове. Еще несколько минут, и я сбегаю вниз, к подъезду. У подъезда стоит автомобиль «М-1», а за рулем — сама Таня. Как раз наступила перемена, и высыпавшие на улицу курсанты были свидетелями нашей встречи. Тут же подоспели тесть и начальник школы, которого жена горячо благодарила.

Когда мы подкатили к моей квартире, у калитки столкнулись с Григорием Федоровичем.

— Раскулачить тебя надо, — смеясь обратился Корнеев ко мне, — мебели у тебя невпроворот! — он показал мне кровать, шкафы, столы, стулья, этажерки, стоявшие около дома.