Валентин Пикуль - Баязет

Перед ним сидели, принимая участие в обсуждении событий, три советника: Редигер, Ребиндер и Рибопьер, русские дворяне благородных русских фамилий.

– Я так мыслю, Дмитрий Иванович, – сказал один из них с ласковой осторожностью, – что вы не станете возражать, любезный Дмитрий Иванович, если я и мои коллеги… Впрочем, извините меня, Дмитрий Иванович, ибо я тоже не…

Князь Святополк-Мирский решил не извинять:

– Да что вы тут заладили: Дмитрий Иванович да Дмитрий Иванович! Зовите меня просто, по-свойски – ваше высокопревосходительство. Вы, господа, только мыслите, а докладывать-то о Баязете его императорскому высочеству мне придется!

Лето в этом году стояло в Тифлисе удушливое, необычайно пыльное, вдоль Головинского проспекта ветер гонял мусор, задирал ишакам хвосты. Даже в Сололаки, среди тихих садов, было нечем дышать от зноя, и великий князь спасался на Каджорских дачах. Дом его, больше похожий на манеж, освещенный сотнями ламп, на которые шло лучшее прованское масло, был всегда наполнен какими-то странными, таинственными личностями. Здесь люди мало говорили между собой, а больше шептали на ухо. Могли сидеть при наместнике неделями, потом вдруг срывались с места и мчались куда-то, присылая известия о себе вдруг из Астрахани или из абхазских аулов.

Михаил Николаевич принял Святополк-Мирского в кабинете. Он был в скромном сюртуке офицера Тенгинского пехотного полка, и внешность его не имела ничего примечательного, кроме романовской мастодонтности. Четыре года тому назад персидский шах Насср-Эддин, обладатель единственного в мире «бриллиантового» мундира, оставил в своем дневнике следующую характеристику великого князя: «А царевич он славный, на обеих щеках носит бороду, но подбородок бреет, глаза голубые, высокого роста, сам он с приятными качествами…»

– Опять о зивинских делах? – сказал наместник. – Ни слова о них… Бездарности и тупицы! Любой солдат умнее!

Князь Святополк-Мирский склонился в учтивом поклоне:

– Вы ошиблись, ваше императорское высочество: на этот раз я осмеливаюсь говорить о делах баязетских, кои не должны вас тревожить!

Карьера Святополк-Мирского была удачна потому, что он смолоду умел докладывать начальству о неприятностях по службе как о вещах, которым следует, наоборот, радоваться. А потому, доложив об осажденном Баязете, князь изобразил на своем лице радостное изумление.

– Какое счастье! – сказал он. – Это даже отлично, что турки заперли их в крепости. Опять-таки, при наличии общения с туземным населением, наш гарнизон, несомненно, подвергся бы местным гнилостным лихорадкам, сезон которых уже наступил, как то утверждает ваш лейб-медик Буассье!

– Скажите, князь, – серьезно спросил наместник, – вас часто секли в детстве?

– Секли, ваше высочество, – признался генерал-адъютант.

– И больно?

– Весьма, ваше императорское высочество…

– Хм… Меня тоже секли, – сказал наместник, грозно надвигаясь на своего помощника. – Василий Андреевич Жуковский не сек, он чувствителен был. Но зато барон Корф и Философов, те – да, секли… И сейчас, простите меня, князь, великодушно, но мне бы хотелось посечь вашу особу, чтобы вы не предавались радости так искренне! Я разделять вашу радость сегодня не намерен…

Святополк-Мирский снова поклонился.

– Ниже, ниже кланяйтесь! – велел наместник и могучей дланью согнул жирную выю генерал-адъютанта. – Ниже кланяйтесь, – повторил он. – Ведь не мне вы кланяетесь, а тем бедным русским солдатам, которые сидят сейчас в Баязете и не могут понять, какое это счастье для них, что гнилостные лихорадки не грозят им!

Наместник вышел на середину зала и показал на дверь.

– Вон! – коротко и звонко повелел он.

Святополк-Мирский, загнав лошадей, в четверть часа домчал до Тифлиса и отдал распоряжение:

– Велено выручать… Прикажите коннице Калбулай-хана выступить за кордоны. Кстати, в Баязете сидит его братец Исмаил-хан, вот и пусть они потом сообща выбираются прочь из Ванского пашалыка.

Получив такое распоряжение, генерал Калбулай-хан Нахичеванский спросил адъютанта:

– Какое сегодня число?

Ему ответили, и хан остался доволен:

– Очень хорошее число. Завтра мы выступаем…

Он был настоящий брат своего брата.

«Единорог» времен Екатерины зарядили железным «боем», и Потресов решил сам опробовать его в деле. Выдержит или разорвет? – вот задача. Напрасно фейерверкеры уговаривали не рисковать – майор решил сам поджечь запал и отогнал любопытных подальше.

– К черту идите! – крикнул он, поджигая фитиль. – Я-то уже старый, а вы все к черту идите!..

Что-то шипнуло, рявкнуло грохотом и – один дым, только дым и дым – ни майора, ни пушки, ни бруствера. Когда же отнесло дым в сторону, все увидели Потресова, который улыбался черным от копоти лицом.

– Можно! – разрешил он. – Выдержит…

Турки ударили из фальконетов – Потресов экономно ответил тремя боевыми ракетами, по семь фунтов каждая. Турки ввели в бой горные пушки, и небо сразу наполнилось воем. Одно из ядер, чадящее вонью, покатилось по земле, и Кирюха Постный придержал его ногою.

– Шароха! – крикнул он. – Наша… Ду-ду-ду… раки!

– Конечно, дураки, – подтвердил Потресов.

Дело в том, что многие ядра-шарохи, посылаемые на турок из крепостных пушек, не разрывались, только выгорая изнутри. Вот эти-то шары турецкие горе-артиллеристы принимали за настоящие гранаты и, зарядив ими свои орудия, посылали их обратно в крепость. Пустые шарохи издавали в полете противный оглушающий вой, к которому скоро все привыкли.

– Веселей, ребята, гляди! – велел Потресов. – Ведро воды на всех ставлю, давай песню хорошую!..

Стрельба – работа веселая, жаркая. И песня, рожденная в муках осады, пошла блуждать из каземата в каземат, пристраиваясь возле плеча застрельщика, уплывала на чердаки и крыши, где лежали казацкие сотни.

Вот она, эта песня:

– Кстати, – сказал Карабанов, встретившись с Клюгенау, – это случайно не ваше произведение так удачно горланят?

– Нет, – ответил барон, – мне так хорошо не написать. И такие песни не пишутся одним человеком…

Поручик, пошатываясь, отошел от инженера. Он искал хотя бы тени, чтобы лечь, чтобы заснуть, чтобы забыть о воде. И, открыв тяжелую дверь какой-то каморы, он встретил… самого себя: Карабанов глядел на Карабанова из мутного осколка зеркала, висевшего против дверей, и лицо его было совсем незнакомо поручику. Андрей шагнул вперед, рукавом смахнул с зеркала налет бурой пыли. Из пустоты на него глядело чужое лицо, страшное, обросшее жесткой щетиной, разбухшее, словно лицо утопленника; воспаленные глаза смотрели как-то тупо и одичало.