Валентин Пикуль - Баязет

Пришла пора озвереть Штоквицу, и он так наорал на штабс-капитана, пользуясь правами коменданта крепости, что Юрий Тимофеевич поверил, что тут не до шуток.

– Черт с вами, – сказал он, – делайте с ним что хотите, я вмешиваться не буду…

Некрасов ушел. Ватнин сказал:

– Убьем заразу!

– Иох, иох, алайсен тарих-тугул, – попросил о пощаде лазутчик.

– Валла, валла, – отказал ему в этом Ватнин.

Сивицкий, сгорбленный и постаревший, поднялся.

– Всю жизнь, – сказал он, – я лечил людей. Никогда не испытывал желания сделать человеку больно, а тем более убить его. И оружие мне всегда свербило ладони… И сейчас я не возьму оружия в руки! Пойдем, подлец, и я спущу тебя к твоим собратьям. Все вы одинаковы…

Врач вывел его на крышу. Уже светало.

– Посмотри вниз, – велел Сивицкий, – там догнивают твои друзья… Прыгай к ним, прямо в объятия гурий!

– Табак мой курил, – сказал лазутчик,

– И докурю. Не выброшу. Он мне нужен.

Ударом ноги врач сбросил предателя в пропасть.

– А-а-а-а… – замер внизу вопль, и послышался шлепок тела о камни…

В показаниях баязетцев, которые дошли до нас, говорится, что Хаджи-Джамал-бек не расшибся до конца и долго еще судорожно шевелился внизу, словно недобитая гадюка. Тогда «один из офицеров, чисто из человеколюбия, выстрелом покончил его страдания»; имени этого офицера мы не знаем.

………………………………………………………………………………………

Хаджи-Джамал-бек сказал правду: утром, трепеща длинной лентой, привязанной к оперению хвоста, в крепость прилетела стрела и, дрожа, врезалась в стенку: вокруг ее хищного тела была обернута записка с предложением Фаик-паши о сдаче гарнизона на милость победителя.

– Боже мой, – вздохнул Штоквиц с укором, – до чего же неоригинальный народ эти османлисы… Майор Потресов, ответьте им без задержки!

Пушки изрыгнули картечь в сторону турок. Второе письмо прилетело около полудня. Офицеры как раз занимались одним щекотливым и неприятным вопросом, в котором пришлось принять участие и вдове полковника Хвощинского.

– Аглая Егоровна, как это ни прискорбно, но в этом случае задета честь вашего покойного супруга. Только не обижайтесь… Хаджи-Джамал-бека, казненного нами, – продолжал Штоквиц, – я не имел чести знать близко, но Никита Семенович рекомендовал его в моем присутствии полковнику Пацевичу, и рекомендовал довольно-таки в восторженных выражениях. Скажите пожалуйста, ваш супруг всегда точно расплачивался с лазутчиком?

– Сколько я помню, – сказала Аглая, – он почти каждый раз при встрече с лазутчиком давал ему деньги. Однажды ему не хотелось открывать казну, и он попросил несколько золотых из домашних сбережений. Если угодно, я могу поискать в бумагах Никиты Семеновича какое-либо подтверждение этих выплат?

– Отчетность по этому вопросу, – вступился в разговор Клюгенау, – в бумагах Пацевича абсолютно отсутствует, и нет даже намека на денежные отношения с лазутчиком.

– Черт знает что такое! – возмутился Некрасов. – Какая-то ванька-каиновщина, а не гарнизонная служба… Давайте, господа, не будем погрязать в этом вопросе, – предложил штабс-капитан. – Порочить покойников не стоит, даже и в том случае, если Пацевнч здесь виноват. Скорее всего, Хаджи-Джамал-беку надоело служить даром, и мусульманину, каким он и был, показалось более удобным служить мусульманству же!..

На этом разрешение спора закончилось, и Штоквиц заметил вошедшего Потресова:

– Вам что, майор?

– Опять стрела, господин комендант.

– Так отвечайте. Своя голова есть на плечах.

И орудия Баязета ответили.

Откуда-то из Персии, переваливая через вершины Араратских высот, плыли медленные и мрачные тучи, отливая по краям тяжелым свинцовым блеском. Ветер «святого Георгия Просветителя», дунувший с полудня в долину, уже принес с собой долгожданную свежесть. Пытка людей ожогами солнца кончилась, и впервые за эти дни повеяло прохладой.

– Небо начинает открывать нам свое покровительство, – сказал Клюгенау. – Только бы ветер не отогнал эти тучи!

Некрасов навестил Штоквица, который мучился желудком, и сказал ему так:

– Мне кажется, посланный вами Дениска Ожогин мог не дойти, после того, как мы выяснили с лазутчиком…

– Я тоже так думаю, – ответил Штоквиц, ворочаясь на перекрученных в жгут простынях.

– А явления голода и жажды становятся все более зловещи, – продолжил Некрасов.

– Говорите проще, – отозвался комендант в раздражении. – И без того уже ясно: день-два, и мы будем шагать по трупам!

– Да, – закончил Юрий Тимофеевич, – и мне кажется, что только незнание нашего положения в Тифлисе отсрочивает высылку к нам подмоги из Игдыра… Я думаю, что следовало бы еще раз послать за кордоны охотника!

– Не поймут, – ответил Штоквиц, – сытый голодного никогда не разумел. А впрочем… пусть идут кто хочет, все лишний рот из котла долой!..

Вызвался идти на этот раз Егорыч, а с ним еще двое земляков его – из одной же станицы Прохладной, и весь день пролежал казак на балконе, зорким оком бывалого охотника высматривая, как бы лучше выбраться из города, не обмишурясь на турках.

Ватнин не поленился подняться к нему, присел под пулями.

– Балочка там этаконькая, – показал он. – Ты вдоль нее прошмыгнуть старайся. Ежели што, так в саклях заховайся, повремени малость, а потом задворками дальше иди…

– Гляди-кось, – подсказал ему Егорыч, – вроде значки тысячников турка выставил. Опять табора ихние места меняют.

Да, весь этот день противник снова занимался каким-то странным передвижением своих войск. Турки были всполошены чем-то, и отряды их, шумно собираясь на площадях, спешили куда-то на север; гурты скота снова угоняли по Ванской дороге.

Ватнин доложил об этом Штоквицу, и тот испугался:

– Боже мой, неужели мы выстрадали здесь напрасно? Неужели они плюнут на Баязет и, оставив нас в тылу, все-таки двинутся на Кавказ?..

– Не думаю, – ответил сотник. – Хабар такой пошел по гарнизону, будто полковник Шипшев уже занял Караван-сарайский перевал, и теперь турки в двенадцать тысяч сабель застряли у Тепериза.

– Ширин-сёзляр, – печально улыбнулся Штоквиц, – медовые слова твои, светило казацкой мудрости!..

Ватнин обиделся:

– Да ну вас всех… Не я же придумал это. Хабар такой…

Штоквиц вышел за есаулом, оглядел небо.

– К ночи, может, и грянет, – решил он. – Хорошо бы!

Ему встретился юнкер Евдокимов, постаревший за эти дни. Возле губ юноши, когда-то чистых и румяных, теперь пролегла глубокая складка, и казалась она, эта складка, словно врезанной в лицо юнкера от засохшей в ней грязи.

– Наш Аполлон состарился, – дружелюбно пошутил Штоквиц. – Не хотели бы вы, мой друг, очутиться сейчас в Женеве?