Валентин Пикуль - Баязет

– К черту Женеву! – огрызнулся юнкер. – Если я только выживу, я привезу свою невесту сюда, на эти священные развалины.

– Так ли они священны, как вам кажется? – с сомнением проговорил Штоквиц и вдруг, упав на камни, закружился волчком, дергая ногой.

– Что с вами?

– Ой! – ответил Штоквиц.

– Вы ранены?

– Ой!..

– Ефрем Иваныч, стойте!

– Ой, ой!..

Только тут Евдокимов заметил, что сапог левой ноги коменданта раскромсан от каблука до носка турецкой пулей, и Штоквиц вдруг отчетливо заговорил:

– В такую-то их всех…. У-у, бандитские рожи!

Юнкер вздохнул с облегчением:

– Слава богу, заматерились. А то ведь я испугался…

Подбежали солдаты, сочувствуя офицеру, дотащили его до госпиталя, где Сивицкий встретил коменданта почти весело.

– А-а, – сказал он, глянув на сапог. – Наконец-то и вы ко мне пожаловали. Всех уже перетаскали, один вы скромничали. Посмотрим, что у вас здесь… Аглая Егоровна, приготовьте праватц и подайте корнцанг!

Турецкая пуля, разорвав каблук, прошла вдоль всей ступни и застряла у косточки большого пальца.

– Это больно, – согласился Сивицкий, выковыривая пулю. – Но все-таки лучше в лапу, чем по башке… Придется полежать, господин капитан, в нашем обществе!

– Еще чего! – ответил Штоквиц. – На мне сейчас держится весь гарнизон…

Ножницами Сивицкий остриг ненужную рваную ткань, чтобы обезопасить ранение от гангрены, извлек осколки раздробленной фаланги.

– А-а-а-а! – заорал Штоквиц от боли, выгибаясь на столе животом кверху.

– Вы что-то хотите сказать? – осведомился Сивицкий.

– Да, – вяло обмакнул Штоквиц. – Я хотел поблагодарить вас и попросить, чтобы вы дали мне костыль.

Он пренебрег советами врачей отлежаться в лазарете и ушел, неумело выкидывая перед собой костыль, но стал после ранения еще злее, еще невыносимее.

Солдаты, однако, жалели его.

– Любить-то собаку эту, – говорил Потемкин, – нашему брату не за что. Но мужик он крепчушший, дело знает. Только вот, братцы, я так думаю, что теперь он не только кулаком, но и костылем драться начнет…

Костыль скоро и правда был пущен в дело: первым попал под его удары какой-то солдат, вырезавший на конюшне из бока лошади (еще живой лошади) кусок мяса.

Некрасов, не одобряя солдата, вступился за него.

– Страшно смотреть на вас, господин комендант, – сказал он, перехватывая костыль. – Оставьте вы этого кацо… Мы не знаем, какова может быть мера людского отчаяния! А лошадей надо резать, а не переводить на падаль.

– Вам бы только жрать, – недовольно ответил Штоквиц. – А рассчитываться за павших лошадей придется в Тифлисе мне, не кому-нибудь. Пусть режут только тех, которые сами готовы вот-вот пасть…

Над их головами вдруг грянул гром.

Оба посмотрели на небо:

– Илья-пророк по своим делам покатил куда-то.

– Хорошо бы, – ответил Некрасов, – чтобы он остановил свою колымагу как раз над нашей крепостью.

– И брызнул бы! – сказал, подходя к ним, Ватнин. – Хоша бы морсом или квасом…

Тучи, взволнованно клубясь в отдалении, наполнялись дождевой тяжестью, и теперь все зависело от порывов ветра.

– Ну, что там? – спросил Штоквиц у есаула. – Казаки готовы идти?

– Пойдут, как стемнеет, – ответил Ватнин.

– Дойдут ли? – засомневался Некрасов.

– Дойдут, – уверил его есаул. – Егорыч, слышь-ка, даже рубль у меня взаймы взял. Говорит, выпить хочу, как на Игдыр выберусь… Я дал ему, пущай чихирнет с голодухи!

Вечер в этот день, благодаря пасмурному небу, наступил раньше обычного, и с первой же темнотой все людские желания, все помыслы о воде и спасении жизни вдруг стали проявляться еще острее, еще откровеннее. Казематы были наполнены тяжким горячечным бредом больных солдат, бормотавших о воде, грезящих о воде.

– Ночью сбросите со стены палых лошадей, – приказал Штоквиц. – Оттолкните их подальше, чтобы поменьше заразы.

«В темные ночи, – сохранился такой рассказ, – это было просто, но с наступлением лунных, когда всякая возня вызывала губительный огонь, приходилось выжидать удобного случая в течение двух-трех дней. Солдаты, несмотря на строгие запрещения, подползали к начинавшей уже гнить лошади, чтобы либо отрезать кусок мяса или, распоров лошадиное брюхо, утолить жажду, высосав из их кишок остатки сохранившейся влаги… Привычные к запаху падали, пропитавшему воздух, которым они дышали, и воду, которую они пили, они и в мясе разлагавшихся животных не могли найти что-либо отталкивающее…»

Карабанов как-то поймал за этим занятием своего денщика Тяпаева и, оттащив его за шиворот от падали, не знал, что делать с ним дальше – избить или пожалеть.

– Как ты можешь? – брезгливо спросил он солдата.

Тот стоял перед ним, покорный и тихий.

– Ты тоже можешь, – ответил он офицеру. – А почему не делаешь так? Помирать не надо…

Егорыч перед уходом из крепости зашел к Карабанову попрощаться, аккуратно – двумя пальцами – положил перед поручиком кольцо с дорогим камнем.

– Дениска-то, – пояснил он, – мне его поручил беречь. А оно ведь ваше, я помню. Возьмите себе…

Карабанов вспомнил темную дорогу и быстрый бег коня, как он сорвал с пальца это кольцо в обмен на лошадь, и Аглаю вспомнил, ее дыхание в потемках коляски, ощутил вкус ее губ на своих губах.

– Не надо, Егорыч, – ответил он, – возьми себе. Будешь жив, так подари его бабе своей: она обалдеет от такого подарка. Ведь, наверное, не дарил ты своей жене ничего?

– А, куды-ы ей… Я, бывалоча, и последнюю юбку-то у нее отберу да прогуляю. Не видала она от меня никаких подарков. Зато и я от нее, кроме ругни да бою ухватного, ничего не видывал.

– Вот и подари ей, – сказал Карабанов. – И не будет потом ни «ругни, ни боя ухватного»… А сейчас прощай, брат. Прости, коли обидел. Служба есть служба, да с такими-то, как вы, без обид не обойдешься. Ты высмотрел, как лучше пройти тебе?..

Да, хорошо высмотрел Егорыч: еще с вечера заметил, что около роты турок спустилось к Зангезуру, и он эту дорогу для себя сразу отбросил – другим путем повел охотников. Таясь пикетов, прошмыгнули казаки мимо реки, по-пластунски выползли на другой берег. Один из них икать начал.

– Митяй, чтоб ты сдох, – рассердился Егорыч.

– Не каркай… ик! – ответил Митяй.

В животах казаков булькало, словно в бурдюках. По воде ходить да воды не пить – глупо было бы, а особенно при их положении. Оттого-то и нахлебались они воды всласть, и рады были бы не пить больше, но не оторваться никак. Вода тут же дала себя почувствовать, и один из казаков вскоре совсем некстати присел у плетня.

– Тише ты, – сказал Егорыч, – будто из фальконета сыпешь.

– Не прикажешь, – ответил казак.

Тронулись дальше. На самом выходе из города, чтобы обойти костры турецких застав, крались казаки вдоль по самому краю глубокого оврага. Обрыв под ними был крут, осыпался при каждом шаге, ножны шашек болтались между ног и мешали делать прыжки. Наконец потянулся сбоку плетеный забор, и узкий гребень оврага сильно сузился.