Валентин Пикуль - Баязет

Макинский шах оказался благообразным старцем с длинной подкрашенной бородой темно-малинового цвета, опускавшейся до пояса. Молодые глаза его смотрели на вошедших офицеров умно и весело. Одет он был в синий шелковый халат, опушенный мехом; чалму его украшал крупный аграф из мелких дешевых рубинов, длинные ногти шаха были упрятаны в золотые наперстки.

– Селам алей-кум дуста азиз-эмэн, – почтительно ответил макинский шах на приветствие и, естественно, спросил о цели их пути: – Куджа шума мерэвид?

Карабанов осмотрелся внимательнее. Над головой шаха висела простая (какие продаются в Петербурге за гривенник) клетка с канарейкой. Но возле окна стояла дорогая гальваническая машина. Левую стену украшал, противореча законам шариата, портрет госпожи Рекамье (неумелая копия с Давида), а справа висел портрет императора Николая I, в форме Прусского кирасирского полка его имени. И офицеры поклонились.

– Ваше высокочтимое высочество, – начал Карабанов, с ухмылкой посмотрев на раскоряченные пальцы своих ног. – Мы приносим глубокие извинения за то, что невольно, лишь благодаря случайности, вторглись в прекрасные пределы вашего пашалыка, но…

Шах качнул над головой клетку с канарейкой.

– Я понимаю, дети мои, – сказал он, и канарейка засвиристела над ним, – вы сделали это без злого умысла… Но, может быть, вас преследовали османы?

– О нет: за все время пути мы не встретили ни одного турецкого солдата.

Шах погладил бороду и посмотрел в одно зеркало, а потом в другое и засмеялся: русский сарбаз не соврал ему, он сам, видать, ищет следы османов в пустыне.

Перехватив удивленный взгляд Евдокимова, устремленный на гальваническую машину, шах небрежно сказал:

– Я купил ее, когда последний раз был в Париже. А как здоровье моего друга, великого князя Михаила, и его супруги, Ольги Федоровны?

– Его и ее высочества, – входя в роль дипломата, подольстился Карабанов, – пребывают в отменном здравии и, равно постоянные в правилах своих и чувствах, уважая и любя славу вашу, будут счастливы узнать о вашей всепребывающей мудрости и бодрости.

Макинский шах угостил их обедом – против персидского обыкновения обедать с заходом солнца. Из еды, однако, подали скромно: на двух круглых и пресных, как еврейская маца, лепешках было положено немного рису с чем-то приторно-сладким и тягучим, как патока; отдельно поставили перед офицерами желтое хиросское вино в хрустальном карафине. И еще дали по одной тощей зажаренной птице – это, кажется, были горные голуби.

Хрустя на зубах нежными костями, Карабанов шепнул Евдокимову:

– Если это и голуби, юнкер, то их убили, бедных, наверное, когда они сохли от любви друг к другу.

– Не доедайте всего, прошу вас, – так же шепотом посоветовал юнкер. – Я где-то читал, что азиатское приличие требует оставлять что-нибудь на посуде нетронутым.

Макинский шах говорил по-русски хотя и понятно, но скверно, и он сам незаметно перешел на французский. Карабанов обрадовался возможности поговорить на языке, который был для него почти родным с детства, и беседа сразу оживилась.

– Вы мои друзья, – сказал шах, – и я всегда останусь другом России: мой восьмой сын попал в плен к вам, но хан Барятинский вернул его мне; мой народ болел и умирал от непонятной болезни – ваш везир из Тебриза прислал в пашалык врача; мой пятнадцатый сын учится сейчас в кадетском корпусе в Петербурге и даже завел себе русскую сайгу [6].

Потом шах хлопнул в ладоши и что-то сказал. Прислужники внесли широкий ящик с влажным песком.

– Разрешаю вам приблизиться ко мне, дети мои, – повелел шах и махнул рукой, чтобы все ферраши и тюфенкчи вышли.

Когда слуги удалились, шах встал.

– Смотрите сюда, дети мои, – таинственно повелел он.

Пальцы макинского феодала вдруг забегали по песку, вкрадчиво его приминая. Они нежно пощипывали песок, гладили его и холили, и на лице старика было написано удовольствие, словно он ласкал самую молодую из своих жен.

Все это поначалу казалось забавой, детской игрой, но не прошло и трех минут, как поручик и юнкер увидели выросший под изнеженными пальцами шаха отчетливый горный рельеф ближайшего турецкого санджака.

Шах вымыл руки и, взяв тонкогорлый кувшин, плеснул водой в одну из гибких морщин среди песчаных холмов.

– Это река Соук-Су, дети мои, – сказал шах и пугливо оглянулся на двери. – Вот здесь, за перевалом Ага-Джук, конница курдов. Два табора, три табора – я не знаю. Турки – здесь… Ваши солдаты дерутся, как разъяренные барсы, но вас всего две тысячи…

Он выждал, поглядев на Карабанова; поручик согласно кивнул, – в гарнизоне Баязета их было немногим более одной тысячи, но пусть макинский шах остается в неведении.

– Турок здесь тридцать тысяч! – досказал шах. – И все на лошадях. Отсюда может прийти на горбах верблюдов легкая артиллерия – «зембурекчи». Турецкие пушкари приучены умирать на стволах орудий, но не отступать. По дороге на Ван, – продолжал шах, – движется осадная артиллерия. Орудия немецкие, из крупповской стали, а у вас только восемь пушек, и они бронзовые… Так?

Он снова посмотрел на поручика, и Карабанов снова кивнул (у Потресова было только три орудия и два ракетных станка).

– Я послал своего гонца к генералу Тер-Гукасову, – печально закончил шах, – но он не вернулся… Вам надо покинуть Баязет! Вас ждет смерть…

Стало тихо. В саду шумели деревья и нежно звенели серебряные колокольчики. Канарейка щелкала клювом по прутьям своей клетки. Офицеры поклонились.

– Мы очень благодарны вам, ваше высочество, – сказал Карабанов, – но из Баязета мы не уйдем. Где русский флаг поднят хоть единожды, там он уже не будет спущен до тех пор, пока мы сами не снимем его.

Шах быстро разворошил песок, сравняв все горы и реки, закрыл глаза. Живот его ходил ходуном под синим халатом, пальцы быстро двигались, и наперстки сверкали. Кивнув головой, он очнулся и стал смотреть на портрет мадам Рекамье. Сатиат-ханум, которую он познал недавно, намного лучше. И шаху захотелось ее увидеть. И заглянуть в ее детские глаза. И услышать, как она смеется. И подарить ей что-нибудь.

И шах стал думать о своем…

Офицеры вышли.

Казаков и милицию, как выяснилось, не покормили. Видать, макинский шах поскупился. Им только разрешили нарвать в саду недозрелых, еще зеленых слив.

– Казаки, на-конь! – крикнул урядник, отплюнувшись косточкой сливы.

До границы их сопровождал серхенг – полковник. Рядом с неутомимым Лордом неслась его кобыла, у которой ноги, живот, хвост и грива были выкрашены хной. Желто-красные яблоки пятен делали эту кобылу как бы не настоящей, а вроде игрушечной, как фигурный тульский пряник. Проводив казаков до границы, серхенг круто осадил свою лошадь и махнул теберзином: