Валентин Пикуль - Баязет

Стоял невообразимый шум, в котором Аглая разобрала лишь чьи-то мельком брошенные слова:

– Вон стоит конь Карабанова, теперь Пацевич возьмет его себе.

Она подошла к коню. Лорд косил выпуклым глазом, гладкая шкура его нервно вздрагивала. Аглая дотронулась до седла. Вот здесь он сидел. Живой, хороший. Не такой, как все. Любимый! Что-то говорил. Может, смеялся…

Она расстегнула переметную суму. Пачка патронов. Четыре недозрелые сливы. Фляга с водой. Краюха хлеба. И на хлебе – он был надкусан – следы зубов.

– Ах-х! – сказала Аглая и вяло опустилась на землю.

– Поднимите ее, – хмуро велел Хвощинский. – Это солнечный удар. Скоро пройдет…

И, не оборачиваясь, ушел в крепость. Клюгенау поверил, что это солнечный удар, и побежал к воде – надо как можно скорее намочить платок!..

Пацевич лежал на кровати паши. Ножки у кровати были из чистого хрусталя. Исхак-паша, очевидно, больше всего в жизни боялся грозы. Перед полковником стоял кувшин для ритуальных омовений перед намазом. А в кувшине что? Винишко, конечно.

Хорошо полковнику. Даже очень хорошо. Ведь он не кто-нибудь, а полковник. И его должны слушаться. И уважать. Кровать удобная, молнией тоже никак не убьет; вина отхлебнешь, а потом можешь читать изречения из Корана. Вон их сколько намалевано по стенкам! Но полковник арабского не знал.

– Хи-хи-хи, – тоненько смеялся Адам Платонович, попискивая от удовольствия, – хи-хи-хи… Ой, не могу, хи-хи-хи!..

Это он вдруг заметил, что на потолке арабские письмена переплетаются в забавный порнографический узел. Исхак-паша, видать, был не дурак. Заповеди Корана вроде и не нарушены, а в то же время забавно, очень…

– Ой, господи, хи-хи-хи, – смеялся полковник, и его живот трясся под одеялом мелкой рассыпчатой дробью.

Тут двери открылись, и вошел человек, которого Пацевич никогда и не видел. Рваный казачий мундир, худое, заросшее щетиной лицо, а из разбитых сапог торчат черные, в запекшейся крови, распухшие пальцы.

– Карабанов? – воскликнул полковник. – Это вы?

– Я.

– Но, милый, откуда?.. Что с вами?

– Я закончил рекогносцировку, полковник.

Пацевич всплеснул руками:

– Закончили? Голубчик вы мой…

– Да, закончил, полковник. Турки действительно собирают силы в окрестностях Вана. Численность могу определить лишь приблизительно.

– Ну и сколько же их там, подлецов?

– Тысяч двадцать – тридцать. Не меньше.

– Да идите-ка вы… Откуда их столько?

– Не меньше, полковник. И еще артиллерия… А я потерял за эти дни тридцать два человека.

– Как вы дошли? – спросил Пацевич.

Вместо ответа Карабанов достал «смит-вессон» и, щелкая курком, провернул перед полковником весь пустой барабан револьвера:

– Видите? Одни дырки… Вот так и дошли!..

– К ордену вас, голубчик, к ордену, – запричитал Пацевич, – завтра же в Тифлис писать бу-бу-буду…

– Эх, полковник! Тридцать два «Георгия» им теперь не нужны…

Карабанов повернулся к дверям, но Пацевич остановил его неожиданным возгласом:

– Куда же вы, голубчик? Вы бы хоть поцеловали меня.

В голове поручика все ходуном ходило, звон стоял, перед глазами еще двигались песчаные осыпи, сплошь в пустых гильзах, – не сообразил даже, о чем его просят.

– Нет, извините, полковник. Целовать вас не буду – боюсь укусить…

Он щелкнул каблуками и круто вышел. На дворе кто-то схватил его в обнимку, закричал в самое ухо:

– Карабанов, бегите скорее: там ваши казаки милицию убивают!..

– Ну и пусть убивают, – ответил Андрей.

Решил не вмешиваться. Потом раздумал. Не спеша дошел до милицейских казарм, выбил ногою дверь. Черт возьми! – кажется, действительно убивают. Озверелые казаки, загнав дезертиров в угол, хлестали их нагайками, били ножнами шашек, из дикой свалки доносились хрипение, вой и приглушенные крики.

Андрей крикнул:

– Довольно! Довольно, говорю я вам… Они и так будут помнить, каково бросать своих товарищей…

Подошел Дениска в разодранной до пупа рубахе; с рассеченной губы стекала струйка крови.

– Хоть душу отвел, ваше благородие!

– Иди спать. Все идите…

………………………………………………………………………………………

И была ночь, и снился сон: усадьба Карабановых стояла на опушке леса, а за лесом, говорили, лежит Рязань, и он убежал однажды мальчишкой в ночь, и его нашли цыгане и привезли домой; нянька уложила в постель, и ему было радостно, что это его постель, и бежать больше никуда не надо; а утром он проснулся оттого, что кто-то гладит его по лицу и слезы капали ему на щеки: это мать гладила его, это мать плакала над ним…

Карабанов открыл глаза. Аглая сидела перед ним, гладила его лицо и тихо, закусив губу, плакала.

Он протянул к ней руку:

– Ну, что ты?.. Не надо…

– Ох, Андрей!..

Она, припав к его груди, разрыдалась. Он гладил ее вздрагивающую спину и смотрел в потолок. Красный персидский таракан вылез из щели и шевелил усами.

– Ну, ладно, ладно. – Он похлопал ее по спине.

– Ты же ничего не знаешь, – сказала Аглая, поднимая лицо. – Ты не знаешь, что было со мной… На вот, возьми…

Она кучкой сложила ему на грудь: пачку патронов, четыре сморщенные сливы, краюху хлеба. Вещи показались чужими. Андрей равнодушно посмотрел на них.

– Не молчи, – попросила она. – Слышишь?

– Слышу…

– Говори со мной. Приласкай меня… Хоть немножко. Ну, что же ты, Андрей?

Он перевел взгляд на нее.

– Тридцать два, – сказал с расстановкой, – тридцать два… И где-то заломят руки матери, где-то завоют девки, Аглая… Ох, сколько костей там осталось!..

– Не надо. Об этом потом.

– Сколько костей…

– Скажи – ты любишь меня?

Он отвернулся:

– Иди, Аглая: не до тебя мне сейчас…

– Андрей, милый, что с тобой?

– Оставь…

– Я все понимаю, но… зачем же так?

– Иди, иди.

Она встала, одернула платье:

– Ну, так я пойду…

– Ладно. Увидимся, может, вечером.

– Андрей, я пошла…

– Иди…

Вечером, сдав Пацевичу подробное обо всем донесение, Андрей Карабанов напился. Аглая побоялась войти в дом к нему, откуда доносились пьяные крики, бесшабашные песни и чей-то судорожный плач. Она подошла к окну, осторожно заглянула.