Валентин Пикуль - Баязет

– Вы мыслите почти одинаково со мною. И мне это приятно. Но скажите, любезный Карабанов, что я могу сейчас сделать? Если даже я поведу открытую борьбу с военным «гением» полковника Пацевича, то в Тифлисе, несомненно, найдутся люди, которые скажут, что Хвощинский поступал лишь из чувства мести, зависти и прочее.

– ?!

– Нет, нет, вы постойте, – остановил он раскрывшего рот Карабанова, – выслушайте меня до конца. Я понимаю, что при таких обстоятельствах, в каких мы с вами пребываем сейчас, надо отбросить все личные соображения. Согласен с вами. И я это сделал. Я уже говорил с Пацевичем, пытался воздействовать на него через Штоквица. Даже через Исмаил-хана. Но наш полковник – вот!

Никита Семенович постучал костяшками пальцев по краю дубового стола и печально закончил:

– Одно могу сказать, поручик: вот скоро будет офицерское совещание, и пусть оно решает вопрос о том, что следует предпринимать далее в гарнизоне.

Карабанов долго молчал, раздумывая о судьбе Баязета, потом спросил:

– Скажите, господин полковник: неужели мы всегда так воевали?

Хвощинский поразмыслил:

– Да пожалуй, всегда… Войны ведь, – продолжал он, немного помявшись, – не каждый день бывают. Поначалу лезут все больше на авось, валят промах на промахе. Наконец выучиваются. Бьют врага уже как надо. А войне-то, глядишь, и конец. Допущенные ошибки стараются замолчать. Историки врут. Военные специалисты хотят позабыть старые невзгоды и погрязают в изучении мелочей. Нагрянет новая война, и опять старые ошибки на новый лад. Или же наоборот: новые – на старый. Реляции-то пишут, поручик, хитро. Читатель – дурак и верит… Я не доживу, – с грустью закончил Хвощинский, – но вы, Карабанов, еще будете читать правду об этой войне.

За спиной Андрея послышался голос Аглаи:

– Чай готов. Ах, простите, тут еще кто-то!

«Кто-то! – сердито подумал поручик. – Могла бы и по спине догадаться – кто… »

– Пойдемте-ка пить чай, – предложил Хвощинский, вставая. – Моя супруга наготовила чудесных бубликов. Правда, из ячменя – муки-то ведь нету… Вы никуда не спешите?

– Да нет, никуда, – согласился Андрей, глянув на часы, и подумал: хорошо ли он закрепил веревку?

За столом они переглянулись с Аглаей. Знакомая улыбка тронула краешек ее губ. Она была в домашнем капоте, обнаженные до локтей ее руки плавно, двигались над столом, что-то брали, куда-то спешили; это был какой-то чарующий рассказ – рассказ женских рук о семейном тепле и домашнем уюте, какого Карабанов еще не испытывал в своей жизни.

– Вот и вода, – продолжая свою мысль, сказал Хвощинский, когда Аглая протянула ему чашку. – Никто не думает о том, что мы находимся в чужом городе. Что в один прекрасный день вода может оказаться отравленной, и тогда…

– Ты вечно любишь преувеличивать, – сказала Аглая, посмотрев на Андрея, и улыбка опять коснулась ее губ.

– Действительно, – ответил Андрей, идя на помощь полковнику. – И о воде тоже никто не думает. Я возлагаю большие надежды на это собрание. Турки ведь совсем рядом.

– А вы знаете где? – спросил Хвощинский.

– Я встретил их табор вблизи Вана.

– Это было не сегодня. А сегодня пришел мой старый лазутчик Хаджи-Джамал-бек, и он сказал, что конница раскинула табор уже в тридцати пяти верстах от Баязета…

– Значит… – начала было Аглая.

– Значит, – резко оборвал ее Хвощинский, – полковник Пацевич может кейфовать. Турки еще не забрались к нему в спальню!..

Карабанов вышел из киоска вместе с Аглаей. Посмотрели один на другого. Так смотрят люди, хорошо знающие друг друга. И такие взгляды бывают понятны только им.

– Ну? – сказал Андрей. – Чему ты улыбалась?

– Так.

– А все-таки?

– Не скрою: я рада…

– Чему?

– Ты же сам знаешь – чему: рада тебя видеть.

– Уже не сердишься?

– Нет. Я, видишь ли, становлюсь собственницей. А это, наверное, нехорошо… И потому не сержусь.

– Аглая, – он слегка дотронулся до ее руки.

– Что?.. Что, милый?

Андрей рассмеялся.

– Когда-нибудь я разгоню своего Лорда, – сказал он, – и на полном скаку подхвачу тебя, кину в седло, как дикий курд, и умчусь далеко-далеко. Там-то я стану хозяином и буду делать с тобою что хочу…

– Глупый, – отозвалась женщина, – ты и так хозяин. И совсем не надо быть для этого курдом. Я люблю тебя… Что поделаешь? Ну, я пойду – меня ждет Сивицкий.

– Постой. И ты ничего не хочешь сказать мне?

– А что бы ты хотел слышать от меня?

– Когда? – спросил он, потупясь.

– Когда хочешь. Его не будет до завтра.

………………………………………………………………………………………

Когда Карабанов открыл дверь, то увидел, что Ага-Мамуков уже сидел на балке, под самым потолком, каким-то чудом вывернувшись из неловкого положения, – сидел он там, черный и взъерошенный, точно старый ворон на обгорелом суку.

– Пятьсот рублей, – сипло набавил он сверху еще одну сотенную бумажку. – А больше никак не могу… И без того ограбили. Никому не платил столько.

Карабанов взял двух казаков своей сотни и велел посадить маркитанта на лошадь; потом, в присутствии же Ага-Мамукова, наказал им:

– Довезете подлеца до Игдыра. Убегать будет – стреляйте. Без провизии не возвращайтесь. Все ясно, казаки?

На следующий день ему встретился Латышев.

– Ну, как? – с бодрой развязностью спросил он. – Договорились?

Рука прапорщика (величиною в солдатский сухарь) повисла в воздухе.

– Я, – сказал Андрей сквозь зубы со свистом, – могу уважать чистоплотную бедность. Умею прощать людям самые низкие пороки. Но я не терплю подлости, и уберите вашу грязную лапу… Сколько он вам давал? Отвечайте!

В лице Латышева что-то изменилось, он мгновенно состарился тут же, почти на глазах Андрея, и жалко забормотал:

– Первый раз… честное слово! Первый… в жизни…

Карабанов повернулся и пошел. Потом остановился.

А куда он идет?..

И вдруг поймал себя на том, что идет к майору Потресову – ему хотелось видеть честного человека!

Прапорщик Латышев повесился в конюшне первой сотни. Ватнин услышал, как бьются в испуге кони, вбежал туда, сразу шашку выхватил – р-раз! – секанул по веревке. Потом, ведро воды на прапорщика вылив, присел рядом, гудел юнцу в пылающее ухо:

– Ежели, скажем, девка к другому ушла – и хрен с нею! Ежели, к примеру, тоска поедом ест – на люди иди, водки выпей. Ко мне забегай, разговоры вести будем. О том о сем. Я, брат, повидал много.

– Спасибо, только все не то, – сказал прапорщик и, пошатываясь, ушел из конюшни.

Ватнин ускакал со своей сотней к Деадину, имел короткую сшибку с конницей противника, в которой ему прострелили левую руку возле локтя. Обозлившись, Ватнин велел казакам закинуть карабины за спину и работать одними шашками.