Валентин Пикуль - Баязет

И вот наступили сумерки. Враги тоже устали и, как видно, хотели освоиться с обстановкой: стрельба понемногу стихала. Ватнин велел собраться охотникам на первом дворе, в прикрытие вылазки назначили хоперцев. Ожидали, когда стемнеет совсем, чтобы рвануться из ворот, но обстоятельства сложились иначе.

– Стучит вроде кто, – сказал Потемкин.

Прислушались. Да, кто-то стучал в ворота.

– Дениска, поди-ка послухай…

Казак взобрался на груду камней, заграждавших ворота, приник ухом к старинной узорчатой бронзе.

– Эй, кто там? – крикнул он. – Ежели за милостыней, так мы по субботам подаем… В субботу зайди!

– Я тебя, нечестивца, – послышался голос отца Герасима, – узнаю по гласу смердящему… Открывай, Дениска, а то двери сломаю… Здесь не один я – с милицией… Нас много!

Ватнин тоже приник к воротам.

– Эй, батька, – посоветовал он, – перестань лаяться… Лезьте через пролом. Только тихонько… Это я говорю, Ватнин, слышишь меня?

Карабанов лежал на крыше, медленно остывающей от дневного жара. Подостлав под себя шинель, он смотрел, как разгораются в бездонной синеве чистые звезды. Казаки дернули его за штаны – поручик, всхлипнув от боли, перевернулся на живот, подполз к самому краю крепостной стены и глянул вниз.

– Только бы османы не заметили, – забеспокоился он, – а то, брат, худо им будет…

Людей с высоты почти не было видно, только по земле неслышно скользили их косо распластанные тени: вот один нырнул в амбразуру, вот другой; вот и отец Герасим, сверкнув при свете луны распятием, оттопырив зад, втиснулся в узкую бойницу. Еще идут и еще…

– Некрасова-то, кажись, среди них нетути, – сказал кто-то, приглядываясь. – Жаль, добрый был дяденька…

И вдруг:

– Трах-тах-тах-тах-та-та… фьють-фить-фить…

Турки, подкравшись из темноты, дали по милиции плотный залп. Эриванцы кинулись назад, и Ватнин в этот момент забыл о близости врага.

– Настежь ворота! – зарычал он. – Не пропадать же им без толку!..

Желание выручить милицию бросило казаков на завал: пятипудовые камни залетали из рук в руки, как мячики, охотники с грохотом откатили телегу, и ворота распахнулись.

– Входи, братцы!..

Несколько человек успели вскочить в крепость, но с верхних фасов дико заголосили стрелки:

– Закрой ворота… Скорей запахни… Турки!

Турецкий отряд – около тысячи редифов – вырос, будто из-под земли, и с криком бросился к воротам; карабановская сотня ударила по ним дружным залпом; сверкнуло, падая в пропасть, множество расстрелянных гильз; ворота успели захлопнуть, прижали их для начала телегой, и Ватнин, устало присев на корточки, вытер пот.

– Да, – признался он, – кажись, не выйти…

Темнело. Небеса присели к земле, наливаясь тяжестью черной азиатской ночи. На окраине Баязета турки подожгли склад телеграфных столбов, и шаткое пламя бросалось под ударами ветра над плоскими саклями. Было как-то тихо и жутко. Но вот грянули отдельные выстрелы, похожие на сигналы, и тогда горы окрестностей, каждая улица и площадь майдана вдруг зашевелились от множества огоньков.

Сотни и тысячи фонарей задвигались в нестройном движении, по земле шел ровный гул от топота человеческого стада, глухой шум голосов висел под небом на одной очень низкой ноте: это усталые за день турки стали размещаться на ночлег, и баязетцы невольно ужаснулись – как их много!

– Странно ведут себя османы, – заметил Штоквиц.

Да, турки вели себя странно: в эту первую ночь они не производили обычных неистовств, только из низины армянского города долетал иногда до крепости треск выламываемых дверей, чьи-то протяжные вопли. Но зато с полуночи враги стаями закружили вокруг настороженной цитадели. Раненые лошади еще бились под стенами крепости в предсмертных судорогах. Турки тихо подкрадывались к казачьим вещам; обрезая повода, уводили здоровых коней. Страсть к хищничеству часто подводила их под меткие выстрелы…

– Я их давно знаю, – сказал Хренов, придя к казакам, чтобы выпросить табачку. – Турок не украдет, так не проживет… Сказывали мне, что они даже Шамиля ограбили!..

Карабанов не выдержал: послал Дениску к Клюгенау, чтобы тот дал нефти намочить несколько солдатских шинелей. Намоченные в нефти шинели подожгли и яркими факелами сбросили с фасов цитадели.

Стало светло, и поручик крикнул:

– Бей, ребята!.. Чтобы не досталось… Бей!

Зачастили выстрелы. Как ни больно было казакам, они все-таки добили своих лошадей и потом долго сидели, молчаливые, стараясь не смотреть вниз, где полегли их боевые друзья, которых они помнили еще в станицах игривыми жеребятами, которые так ласково и нежно, шумно вздыхая, брали с ладоней куски сахару.

– Будто бабу свою убил, – сказал вахмистр. – А чего хорошего-то он у меня видел? По горам да по степу гонял я его. Коли что не так – нагайкой.

– Заныл, – огрызнулся Егорыч, – не тяни душу!..

Когда обстановка немного разрядилась, Штоквиц собрал у себя офицеров гарнизона. По привычке он играл с котенком, но лицо у него было мрачным.

– Господа, – заявил капитан, – я созвал вас затем, чтобы узнать, кто отважится объявить госпоже Хвощинской о гибели ее мужа и передаст ей вот это письмо?

Офицеры понуро молчали. Котенок изо всех сил кусал палец коменданта. Штоквиц любовно поддал ему под зад и помял в руках конверт со следами запекшейся крови.

– Очевидно, никто не возьмется добровольно?.. Тогда, господа, придется начать жеребьевку…

Сивицкий сказал:

– Сразу же ставлю в известность, что я отказываюсь от жеребьевки. И не по своей слабости, господа. Нет… Просто я имею от покойного Никиты Семеновича в отношении его супруги обязанность гораздо ужаснее, нежели только то, чтобы сообщить ей о смерти мужа…

– Господа, – тихо признался вслед за врачом Клюгенау, – я тоже отказываюсь тянуть жребий. Простите меня, но я не могу… Поверьте – не могу.

– Но это нечестно, барон! – заметил Евдокимов. – И… простите: совсем на вас не похоже.

– Да, я признаю, что это нечестно. – Клюгенау низко опустил голову; он был без фуражки, и Карабанов заметил среди редких его волос розовую проплешину. – Я всю жизнь, – продолжал барон, – стремился быть честным. Позвольте же мне, господа, хоть раз в жизни побыть подлецом. Но принести к порогу этой женщины горе – я не в силах. Как хотите!..

Клюгенау, не поднимая головы, молча отступил в тень. Штоквиц скатал жеребьевочные бумажки между ладоней, побросал их на дно своей пропотелой фуражки.

– Кто первый, господа? – спросил он. – Не хотите ли вы, Карабанов, стакан лафиту?..

Первому в таких случаях всегда везет, и Карабанов, недолго думая, сунул руку в ворох бумажек. Развернул свой жребий, тихо удивился:

– Дальше можете не тянуть… Какие вы все счастливые, господа!..