Валентин Пикуль - Пером и шпагой

Между тем великая княгиня Екатерина Алексеевна, почуяв, что при дворе творится неладное, стала ссылаться на близость родов и затворилась в скорбном уединении. За окнами Китайского дворца кружились ворохи желтых листьев, от Кронштадта наплывала на материк сиреневая мгла. Кутаясь в платок, Екатерина забавлялась чтением Брантома…

Озябший Понятовский доскакал до Ораниенбаума, бросил на лугу лошадь, постучал в дверь трижды. И еще раз – отдельно.

– Что с тобою, друг мой? – удивилась Екатерина.

Понятовский был бледен, прянично-круглое лицо его заострилось, мокрые пряди кудрей прилипли ко лбу.

– Я видел канцлера, – сообщил, озираясь. – Он велел успокоить тебя: Апраксина предупредили, и… Апраксин сжег! Все сжег!

– А разве?.. – пошатнуло Екатерину.

– Да! – оглушил ее ответ. – Фельдмаршал арестован. Великий инквизитор уже выехал под Нарву, чтобы снять первый допрос. А теперь надо ждать, что отточат топор на шею канцлера…

Екатерина струсила перед расплатой. Но вдруг погладила свой выпуклый живот и собралась с духом:

– Мое спасение – во мне самой! И меня не тронут. Кто осмелится? Отныне я удаляюсь от мира!.. – закричала она. – Я ничего не знаю. Я ничего не видела… Пусть они расхлебывают сами! Я только мать наследника престола российского, а вот здесь (она сильно хлопнула себя по животу) уже имеется дополнение к древнему дому Романовых.

И, выпроводив Понятовского, она с иронией добавила:

– Спасибо тебе, мой верный Пяст!

Затихло все… Дипломатия лениво прокисала в незначительных интригах, когда из Франции в Петербург вернулся кавалер де Еон, и маркиз Лопиталь встретил его словами:

– О, вот и вы, моя крошка… Вы что-нибудь понимаете?

– Я, видно, недалек от истины: не случись тогда припадка с императрицей в Царском Селе – и Пруссии уже не стало бы в этом году. Мало того, французам не пришлось бы краснеть и за этот проклятый Россбах… Апраксин – только пешка, исполнитель чужой зловредной воли! Кcтати, Понятовский еще здесь?

– Да при чем здесь этот фат?

– Понятовского надо выбросить из России, как выбросили Вильямса: именно через его руки проходит связь канцлера с великой княгиней. И даже дальше – вплоть до Берлина!

– А вы знаете, у Екатерины скоро должен быть ребенок. И вот императрица, дабы упрочить коалицию против Фридриха, желает, чтобы король Людовик крестил младенца из дома Романовых!

– Вы, маркиз, сказали ей, что это невозможно?

– Напротив, я уже обещал Елизавете, что так и будет.

– Но как же можно обещать за… короля?

– Король – мужчина! А разве мужчина вправе отказывать женщинам в их просьбах, пусть даже неловких?

Де Еон, как первый секретарь посольства (к тому же облеченный «секретом короля»), не слишком-то считался с маркизом, и поспешил повидать венского посла Эстергази… Австрийский магнат половину дня просиживал в серной бане. Красные, как скорлупа вареных раков, громадные язвы испещряли тело знатного аристократа.

– Вас не удивляет, – спросил он, – странное совпадение между припадком Елизаветы и отступлением армии Апраксина?

– Об этом говорят всюду, – усмехнулся де Еон. – Штопать брюссельские кружева сапожной дратвой не всегда удается…

Эстергази чуть не выскочил из ванны:

– А вы попробуйте доказать императрице, что Бестужев ей не верен! Елизавета привыкла к нему, как к негодной собаке, которую держат за старую верную службу. Гнев императрицы можно вызвать только одним обстоятельством…

– …если, – подсказал де Еон, – она узнает, что в отступлении армии Апраксина повинен сам канцлер! Но для этого, господин посол, придется обнажить все секреты Ораниенбаума.

– Именно так! – заплескался Эстергази в желтой воде, над которой облаком нависал горячий зловонный пар.

На следующий день Бестужев-Рюмин встретился с Лопиталем и – между прочим – сказал:

– С крайним неудовольствием, маркиз, был извещен вчера о прибытии сюда кавалера де Еона. Сей бестолковый человек весьма опасен и, боюсь, способен возмутить империю.

Канцлер так и заявил: «возмутить империю».

– Вы протестуете, господин канцлер, как частное лицо или…

– Нет! Как лицо официальное, и протест мой формален.

– Будет лучше, – обозлился Лопиталь, – если вы объясните своим союзникам причины бегства вашей армии из Пруссии!

– Отсюда правды не видать, – сразу притих Бестужев. – Апраксина, хотя он и друг мне, я не оправдываю. Но… провианта нехватка. Да и раненые! Теперь и осень пришла; до весны армию побережем, а на следующий год снова в поход выступим!

Но вице-канцлер Воронцов, наоборот, радовался приезду де Еона, и с его помощью кавалер добился отзыва Понятовского.

Понятовский (как верный ученик Вильямса) объявил себя больным и отказался выехать в Варшаву до выздоровления. Но продолжал посещать сборища – все такой же неувядающий и напыщенный.

Однажды в доме Олсуфьевых де Еон подвыпил не в меру и бросил ему в лицо слова:

– Впервые слышу о мошенничестве как о болезни! Это что-то новенькое в медицине… Гиппократ, где ты?

Понятовский поморщился:

– Оставьте меня, вы… несносная жертва природы, сделавшей вас похожей на женщину! Где ваше мужество?

И через весь стол молнией вытянулась шпага де Еона:

– Вот оно! Блесните же своим мужеством, граф!

Понятовский слегка тронул эфес своей шпаги, укрытой в перламутровых ножнах:

– Мое положение посла не дает мне права отвечать на дерзость любого пьяного анекдотиста. Но если вам так угодно…

– …то я постою за вас! – раздался грубый голос, и прямо на маленького де Еона двинулась гора голштинского мяса.

Какой-то прихлебатель из Ораниенбаума был вытолкнут на поединок вместо Понятовского, и де Еон успел заметить, что вытолкнул его граф Брокдорф (камергер великого князя).

Гришка Орлов, не пропускавший в Петербурге ни одной попойки, был тут же; проворно он выставил прочь хозяина дома Олсуфьева:

– Иди, иди, Адам Васильич… И без тебя народу хватает!

– Граф Брокдорф! – крикнул де Еон. – Что вы там шушукаетесь?

– На всякий случай, я бы вызвал врача…

– Глупости! – ответил де Еон. – Я уж постараюсь, чтобы здесь не воняло аптекой. Граф Понятовский, хочу предупредить вас: хоронить эту скотину вы будете на свой счет, ибо я не настолько богат, чтобы сорить деньгами на траурные колесницы…

Трезвых здесь не было, и это обостряло поединок. Орлов распихал по углам столы, торопился – как на свадьбу.

– Давай скорее, – говорил он. – Чего тянуть-то?

Голштинец, громыхая сапожищами, грузно топтался перед де Еоном, топорща накладные усы и бряцая шпорами.

– Да не спешите умирать! – осадил его де Еон, и две шпаги с лязгом скрестились; для начала шевалье кончиком своей шпаги сбил накладные усы с лица голштинца. – Поверьте, – рассмеялся он, – вам так больше идет… Теперь, господа, смотрите на часы: я даю ему жить ровно одну минуту времени, а усы мы оставим на вечную память его сиротам…