Валентин Пикуль - Пером и шпагой

Но уже близок был 1761 год – год разбитых надежд России, год национального унижения и глупости непомерной. Смерть подступала к Елизавете Петровне; в эту зиму она уже редко выходила к людям, тихо жила в задних комнатах, жарко протопленных; болея, она много плакала… Бутурлину она сказала:

– Саша, кончай войну поскорее… У меня денег нет уже!

Денег не было, и этим на Руси трудно было кого-либо удивить. Но за прошедшую кампанию с солдатами все-таки сумели расплатиться. Остальные чины империи жалованья не получили. И не скоро еще получат! Не было денег, зато были силы и великое желание добиться победы.

А вот у союзников деньжата водились, но Франция и Австрия боялись дальнейшей борьбы с Пруссией, ибо в этой борьбе усиливалась Россия. Австрия была согласна даже отдать Фридриху всю Силезию – только бы вытянуть ноги из войны. Людовик вдруг декларировал, что «цели войны уже достигнуты»! Если вся война заводилась для того, чтобы Фридрих побил Людовика, тогда – да, можно считать, что Версаль своего достиг!

Петербург устроил шум. Шум был велик! Европа не имеет права выходить из войны без согласия России. Елизавета Петровна заявила, что ее страна все битвы с Фридрихом выиграла, в Берлине побывала, – потому и голос России должен быть решающим.

Вот что она сказала в эти дни:

– Нам хоть после войны слава останется, что викториями довольствовались себе в утеху. Коли в Европе без нас что решать станут, так мы от союзников отвратимся и с Фридрихом свой мир заключим…

Знал ли Фридрих об этих разговорах? Догадывался.

Он зимовал в Лейпциге, куда выписал из Берлина придворную капеллу и своего старого друга маркиза дАржанса. Маркиз застал Фридриха за кормлением собак. Король в полуспущенных чулках сидел на полу, резал мясо, разбрасывая куски собакам.

– И это ты? – воскликнул дАржанс. – Кто бы мог подумать? Пять соперников пытаются решить судьбу твоей короны на мирном конгрессе в Аугсбурге, а ты… Чем занят ты, Фриц?

– Этим бестиям нравится жрать из моих рук, – отвечал король. – А ты, маркиз, заговорил о мире? Но время мира еще не пришло. В следующую кампанию я выставлю 190 тысяч штыков… Ахай, ахай! Штыки, мой милый, это такие карандашики, хорошо заточенные, которые любого болтуна-дипломата протыкают насквозь. Я люблю писать о мире именно такими карандашами. – И, живо поднимаясь с пола, король спросил: – Знаешь ли ты, на что я рассчитываю?

– На что же, сир?

– На чудо, – приглушенно отвечал Фридрих. – И это чудо скоро произойдет.

Маркиз дАржанс шепнул ему на ухо:

– Ты говоришь «скоро»? Тогда скажи – когда?

Фридрих долго молчал, глядя на возню собак, потом метнул на маркиза острый взгляд и вдруг истерично взвизгнул:

– Чудо произойдет, когда подохнет старая русская жаба! Я изнемог в ожидании ее смерти…

Известие о близости мира едва ли достигло ушей де Еона, когда он гнал свою лошадь по кассельским рытвинам, а за ним мчались пять свирепых пруссаков.

«Скорее… ну же!» И снова шпорил бока коню, с лошадиных губ отлетали назад, как кружево, белые лоскутья пены. Кавалеристы настигли его – палаши вскинулись над ним. И тогда он выстрелил наугад – из-под локтя.

– Женщина! – вскрикнул один пруссак, и, развернув лошадей, немцы поскакали обратно. Но они все же успели рубануть его палашами – выше и ниже локтя. Де Еон потрогал голову: и здесь кровь. Опытная лошадь домчала его до лагеря, и шевалье выпал из седла на траву – как раз напротив палатки графа Брольи… Так началась военная служба бывшего дипломата, а ныне капитана драгунского полка.

Людовик отправил де Еона на войну – в адъютанты к графу Брольи. Их было два брата Брольи: маршал Виктор и Шарль, бывший посол в Варшаве; Шарль Брольи теперь заведовал «секретом короля» – он исполнял обязанности принца Конти. Оба брата жили в одной палатке, и жезл маршала одного хранился возле шифров другого.

Таким образом, король посылал де Еона не только на поле брани: недреманное око Терсье и здесь берегло своего агента.

Однажды де Еон разговорился с начальником швейцарской гвардии Рудольфом дю Кастелла.

– Знаете, – сказал задумчиво, – я в Петербурге немало и бранил русских перед королем. Но то ужасное положение, в котором я застал нашу армию, вдруг расцветило русский героизм розами.

Начальник гвардии, весь в латах и бронзе, опустил на плечо кавалера тяжкую длань в боевой железной перчатке:

– Поле битв Франции напоминает мне Версаль, а маршалы – придворные. Но никто не думает о лошадях-солдатах, которые везут ужасный груз этой войны…

Пока де Еон оправлялся от ран, в его батальоне был выбит целый ряд драгун.

– Что с ними? – спросил он. – Убили?

– Нет, они бежали, – был ответ…

Летом 1761 года маршал Субиз сомкнул свою Рейнскую армию с корпусом графа Виктора Брольи. На берегах величественного Рейна пахло мертвечиной, пожарищами и глициниями.

– Нас ждет позор, – сказал Брольи. – Меч Франции – в руках беспутной женщины…

Дезертиров вешали, секли, топили, травили собаками, но ряды гигантских легионов Субиза редели на глазах. Теплым июльским днем началось движение прусской армии под жезлом Фердинанда Брауншвейгского… Маршал Брольи скатал карту:

– И без карт видно, что мы будем разбиты без славы. Вперед же – во славу Франции!

Хромающая лошадь едва вынесла де Еона с поля битвы.

– Помощи! – призывал Брольи. – Скачите за ней к Субизу.

На этот призыв маршал Субиз ответил:

– Если Брольи не стоится на месте, пусть удирает дальше…

Де Еон вернулся в побоище и до конца изведал всю горечь поражения. Разбив маршала Брольи, прусские войска развернулись и прямым ходом пошли на армию Субиза. Растрепанный гонец явился в палатку графа Виктора Брольи…

– Субиз умоляет вас о помощи…

– Ах, теперь он меня умоляет! Так передайте: я не двинусь с места, даже если Субиза будут сажать на кол вот здесь – перед моими шатрами. Я его тоже умолял… Он разве помог мне?

Это глупейшее поражение французской армии вошло в историю под названием «Веллингаузен»… Спрашивается: кто виноват?

– Лошади, – съязвил де Еон, вдруг вспомнив о Ферморе.

Рапорты маршалов путались в подвязках мадам Помпадур. Мушками, снятыми со своего лица, прекрасная маркиза отмечала на картах маршруты армий. Офицеры Франции разделились на два резко враждебных лагеря: за Субиза и за Брольи. Де Еон частенько удалялся по утрам за гряду холмов. И там, за холмами, он убивал и калечил сторонников Субиза в поединках. После каждой победы он говорил:

– Конечно, если вы раньше не хотели слушать о подлости Субиза, то теперь вам и вовсе не понять меня.

Рука его окрепла в поединках, и слава шпаги де Еона гремела теперь на всю Францию; ни одного поражения – только победы. Но каким раем казалась ему отсюда, из лагеря Брольи, служба в Петербурге! И эти два окна с видом на Неву, и треск поленьев в печи, и разговоры с умными людьми до рассвета…