Валентин Пикуль - Слово и дело. Книга 1. Царица престрашного зраку
- Название:Слово и дело. Книга 1. Царица престрашного зраку
- Автор:
- Жанр:
- Издательство:Вече, АСТ
- Год:2007
- ISBN:5-7838-0214-Х, 5-9533-0940-6,978-5-9533-2474-8
- Рейтинг:
- Избранное:Добавить в избранное
-
Отзывы:
-
Ваша оценка:
Валентин Пикуль - Слово и дело. Книга 1. Царица престрашного зраку краткое содержание
Роман «Слово и дело» состоит из двух книг: «Царица престрашного зраку» и «Мои любезные конфиденты». События, описываемые в романе, относятся ко времени дворцовых переворотов, периоду царствования императрицы Анны Иоанновны. Роман передает весь драматизм борьбы русских людей против могущественного фаворита царицы Бирона, а также против засилья иноземцев.
Слово и дело. Книга 1. Царица престрашного зраку - читать онлайн бесплатно ознакомительный отрывок
Интервал:
Закладка:
Тут же забыв про бога, Корф сразу вспомнил о дьяволе.
– Несомненно, – сказал он, читая доносы академиков, – сам дьявол вселился в Шумахера… Что ж, начнем возрождение науки в России прямо с изгнания бесов!
Примерил он трость к руке своей и решил Шумахера бить. Благо он – командир, а не президент.
– Господин Шумахер, – начал Корф вежливо, – разве можно, чтобы канцелярия Академии взяла верх над самой Академией и наукой?..
Только он размахнулся тростью, как Шумахер завопил:
– «О пленении земель Рязанских от Мамая» – есть ли такое сочинение у вас, барон сиятельный?
– Нету, – заявил Корф, сияя жадными очами.
Шумахер прицелился точно: безбожника можно было подкупить только книгами, ибо ничего слаще книг Корф не знал (даже любовниц он не имел, ибо они отнимали время, необходимое для чтения)… Однажды Корфа навестил Карл Бреверн – тоже безбожник и тоже книжник.
– Барон, – сказал он Корфу, – не кажется ли тебе, что Кейзерлинг за свое краткое президентство поступил умно, заметив Тредиаковского? Нельзя в русской науке видеть одних лишь немцев! Так докажи же всем, что именно ты, а не Кейзерлинг был самым умным на Митаве.
– Бреверн, – ответил Корф, – не предвосхищай мои мысли. Именно с такими намерениями я сюда и явился…
Встретясь с Делилем, Корф подмигнул ему хитро.
– А Земля-то… круглая, – шепнул он. – И Коперник прав: черт побери ее, но она вращается, а мы еще не падаем на этой карусели. И вы, Делиль, можете беседовать на эту тему со мною. Но другим – ни звука. Только вы и я будем знать о Земли вращении…
С треском вылетела дубовая рама, посыпались стекла. От шутовского павильона ворвался в Академию снаряд фейерверка. Опять загорелись (в какой уж раз!) стены Шафировых палат, набежали солдаты с ведрами и кадеты-малолетки, чтобы спасать науку русскую.
– Убрать «театрум» от Академии! – бушевал Корф в запале. – Кончится все тем, что мы сгорим здесь вместе с Шумахером…
– …ништо им! – хохотала императрица. – А коли сгорят, то и ладно. Никто по ним плакать не станет. От этих ученых одни убытки терплю… Ну вот на синь-пороху нет от них никакой прибыли!
«…буттобы», – написал Тредиаковский и крепко задумался: так ли написал? Не ошибся ли?
– Будто бы, – произнес вслух, написание проверяя, и хотел даже продолжить, но тут его оторвали…
Вошла княгиня Троекурова, владелица дома на острове Васильевском, и, подбоченясь, поэта спрашивала грозно:
– Ты почто сам с собой по ночам разговариваешь? Или порчу накликать на мой дом хошь? Смотри, я законы знаю.
– Сам с собою говорю, ибо стих требует ясности.
– А ночью зачем дерзко вскрикиваешь?
– От восторга пиитического, княгинюшка.
– Ты эти восторги оставь. Не то быть тебе драну!
– Да за што драть-то меня, господи?
– Велю дворне своей тебя бить и на двор не пускать. Потому как ты мужчина опасный: на службу не ходишь, по ночам бумагами шуршишь, будто крыса худая, и…
Василий Кириллович, губу толстую закусив, смотрел в оконце. А там – белым-бело, трещит мороз чухонский, пух да пушок на деревьях. Завернула на первую линию карета – видать, в Кадетский корпус начальство проехало… Нет, сюда, сюда! Остановились.
– Матушка-княгинюшка, – сказал Тредиаковский, чтобы от бабы глупой отвязаться, – к вашей милости гости какие-то жалуют…
Барон Корф, волоча по ступеням тяжелые лисьи шубы, зубами стянул перчатку заледеневшую. Посмотрел на княгиню: щеки у ней – яблоками, брови насурмлены, вся она будто из караваев слеплена. И там у ней пышно. И здесь сдобно. А курдюк-то каков… Ах!
– Хотелось бы видеть, – сказал Корф, – знатного од слагателя и почтенного автора переложений с Поля Тальмана.
– Такие здесь не живут, – отвечала княгиня Троекурова. – И по всей первой линии даже похожих на такого не знаю.
– Как же! А поэт Василий Тредиаковский?..
– Он! – сказала Троекурова. – Такой, верно, имеется.
– Не занят ли? Каков? Горяч?
– Горяч – верно: заговариваться уже стал! А вот знатности в нем не видится. Исподнее сам в портомойне у меня стирает, а летом – на речку бегает…
– Мадам, – отвечал Корф учтиво, – великие люди всегда имеют странности. Поэт, по сути дела, это quinta essentia странностей…
Президента с поклонами провожали до дверей поэтического убежища. Тредиаковского барон застал за обедом. Поэт из горшка капусты кисленькой зацепит, голову запрокинет, в рот ему сами падают сочные лохмы…
– Простите, что обеспокоил, – начал любезный Корф (бедности стараясь не замечать, чтобы не оскорбить поэта). – Наслышан я, что от барона Кейзерлинга вы внимание уже имели… Над чем сейчас размышляете творчески?
– Размышляю, сударь, о чистоте языка российского, о новых законах поэтики и размера стихотворного. Наука о красноречии – элоквенция! – суть души моей непраздной…
– Типография в моих руках, – отвечал Корф, – отдам повеление печатать сразу, ибо все это необходимо!
Корф в сенях наказал княгине Троекуровой:
– Велите, сударыня, дров отпускать поэту, ибо у него собак можно морозить. Да шуршать и самому с собой разговаривать не мешайте. Ныне его шуршание будет оплачено в триста шестьдесят рублей в год. По рублю в день, княгиня! Он секретарь академический и меня российскому языку обучать станет…
Корф поэта с собою увез, в Академии Тредиаковский конвенцию о службе подписал. О языка русского очищении. О грамматики написании. О переводах с иноземного. И о прочем! А когда они уехали, дом княгини Троекуровой будто сразу перевернулся.
– Митька! Васька! Степка! – кричала княгиня. – Быстро комнаты мужа покойного освободить. Да перины стели – пышные. Да печи топи – жарче. Половик ему под ноги… Кувшин-рукомой да зеркало то, старенько, ему под рыло самое вешайте… О боженька! Откуда мне знать-то было, что о нем такие знатные особы пекутся?
Барахло поэта быстро в покои жаркие перекидали. Вернется секретарь домой – обалдеет. Княгиня даже запарилась. Но тут – бряк! – колоколец, и заекали сердца русские: ввалился хмельной Ванька Топильский из канцелярии Тайной, сразу кочевряжиться стал:
– Ну, толпа, принимай попа! Ныне я шумен, да умен… Мне, княгинюшка, твой жилец надобен – Василий, сын Кирилла Тредиаковского, что в городе Астрахани священнодействовал.
– Мамынька! Да его только што президент Корф забрал.
– Эва! – сказал кат Топильский (и с комодов что-то в карман себе положил). – С чего бы так? – спросил (и табакерочку с окна утащил). Огляделся: что бы еще свистнуть, и сказал: – Ныне жилец твой в подозрениях пребывает. И мне ихние превосходительства Ушаковы-генералы велели вызнать: по какому такому праву он титул ея величества писал – «императрикс?»
– Как? Как он титуловал нашу матушку пресветлую?
Читать дальшеИнтервал:
Закладка: