Валентин Пикуль - Слово и дело. Книга 1. Царица престрашного зраку

– Так-то оно так. Да поди ж ты… докажи теперь, что ты водку пьешь, а редькой закусываешь… А вот ты, Харитоша… – сказал он Лаптеву, – помнится мне, с Витусом Берингом ушел в экспедицию Дмитрий Лаптев… Кем он тебе приходится?

– Мы с ним братцы двоюродные, – понуро ответил Харитон.

– Вот бы и тебе, дураку, с ним уйти… Молод ишо, надо на дальних морях отечеству послужить, а потом уж в Питере отираться…

Случайно, сам того не желая, нос к носу столкнулся однажды флота прокурор с Волынским на улице; хотел было адмирал мимо пройти, вельможи не замечая, но Волынский руки широко распростер, будто обнять желал.

– Бежишь от меня, Федор Иваныч? – спросил ласково. – Ты погляди, как немцы дружно живут. Один с крючком, другой с петелькой. И так вот, один за другого цепляясь, карьер свой ловчайше делают. У нас же, у русских, радение оказывают лишь сородичам своим. А слово – русский! – для балбесов наших ничего уже не значит. Недаром как-то спросил я одного: из каких, мол, ты? А он ответил мне: из рассеянов, мол, свой корень вывожу.

– Верно говоришь, что мы не россияне, а рассеяны, – согласился Соймонов. – Единяться нам, русским, надо, то верно. Но меж нами, Артемий Петрович, разница… огромная! Я открыто борьбу веду. А ты Макиавеллевы способы изыскиваешь. Сам же ты, вроде Остермана подлого, плывешь каналами темными.

От такого упрека даже лоб покраснел у Волынского.

– Да я, ежели наверх взберусь, – похвалился он сгоряча, – так я Остермана и всех прочих пришлых с горушки-то скину!

– Может, и скинешь, – отвечал Соймонов. – Да ведь сам, заместо Остермана, и сядешь… Пусти. Не держи меня!

И прошел мимо, гордый. Волынский зубами скрипнул.

– Плохо ты меня знаешь, – крикнул вслед адмиралу. – Я даром словами не кидаюсь. Верю: быть мне наверху…

Под вечер, домой приходя, Татищев давал раздевать себя новокрещену – Тойгильде Жулякову: за переход в веру православную Василий Никитич ему ежедневно по копейке дарил.

– Ай, ай! – говорил Тойгильда. – Ты умная башка… Будет копейка – будет твой Тойгильда Исуське русскому молиться. Не будет копейка – шайтан лучше, шайтану кланяйся…

– За отступничество от веры православной, знаешь ли, что сожжем тебя на костре заживо?

Копейку получив, бежал новокрещен в кабак, покупал водки и водкой промывал гнойные глаза детишек своих. Дети кутятами слепыми в него тыкались, пищали. От водки глаза у них открывались трахомные – смотрели они на отца, его радуя…

Под вечер просвистели лыжи под окнами. Вошел в канцелярию вогул крещеный Чюмин, долго глядел на Татищева с порога.

– Твой генерал будешь? – спросил, на пол садясь.

– Ну, я… Так что? Или россыпи тайные знаешь? Или ямы чудские приметил? Говори – я тебе пять копеек дам.

– Дай рупь, – попросил Чюмин.

– Было бы за што рупь давать. За рупь мне целую гору железа или золото укажи… Тогда – дам!

Чюмин еще табаку просил, еще чаю просил:

– Знаю гору, вся гора из железа… Вся, вся!

…Ботфорты Татищева, подбитые стальными подковками, даже прилипали к горе. С вершины на сто верст (а может, и более) видны были окрестности. Руда из нутра горы столбами кверху выпирала. Отбил кусок, искрами брызнул железняк магнитный. Даже не верилось – чудо! Неужто вся гора сплошь из железа? На проверку так и выходило… Веками греби ее лопатой – никогда не исчерпаешь! Внизу карабкались по склонам штейгеры…

– Эге-ге-гей! – кричал им Татищев с вершины.

Гору эту, чудо природы уральской, он нарек именем Благодать (в честь царицы: Анна – благодать). И перед Анной Иоанновной он письменно хвастал: «…назвали мы оную гору Благодатью, ибо такое великое сокровище на счастие вашего величества по благодати божией открылось, тем же и вашего величества имя в ней в бессмертность славиться может…»

А на самой вершине Благодати рабочие вскоре нашли снегом занесенный труп человека с веревкой на шее… Татищев так и отпрянул от мертвеца: перед ним лежал вогул-новокрещен Степан Чюмин, и рубль в одеждах его оказался не истрачен. Убили его сами вогулы: заводская каторга гнала народы местные дальше, в леса непроходимые, на рубежи тундряные, к самому Березову…

Это была месть!

В далеком Петербурге граф Бирен сказал генерал-берг-директору фон Шембергу, из Саксонии прибывшему:

– Много ли мне нужно? Мне хватит и одной Благодати…

Шатались люди и – шли, шли, шли… Шли они против солнца и посолонь. Дул им сиверко в спину, и встречь ветру они шли тоже. Бежала Русь… расширялась Русь! Из горбыля березового соху новую мастерили наспех. И вонзала ее в землю пустошную, в землю ничейную. Широк простор! И – никого, только мы, хлебопашцы вольные, из России (в Россию же!) бежавшие от тягот разных…

Два года подряд навещал страну неурожай. Замученную поборами Русь выедал изнутри голод.

В городах не стало житья от нищего люда. На дорогах не проехать от разбоя великого… Чтобы спасти народ от вымирания, Анисим Маслов настоял на открытии хлебных магазинов для бедняков. Вот и на Москве такой магазин открыли. Естественно, бедные и голодные так и кинулись туда с торбами…

Послушал потом Волынский, как обер-прокурор в Сенате воюет, как трясет он там вельмож разных, как помещикам инквизицией угрожает, и даже притих. Долго думал и Маслова однажды тишком ущипнул за локоть.

– Анисим Ляксандрыч, – шепотком сказал (а у самого в глазах бесенята прыгали), – мы с тобою в дружках никогда не бывали. Всяк из нас в свою масть идет, до своей конюшни бежит резво. А скажу тебе, однако, по совести: стерегись за слова свои лиходейства вельможного… Уж больно ты горяч! Смотри, как бы тебя на зуб не положили да не щелкнули…

– Нет! – отвечал ему Маслов с гневом. – Это не я стеречься должен, пущай меня стерегутся. И тебе, Петрович, меня тоже бояться!

Волынский даже не обиделся, ибо каждый день жизни своей проводил ныне в праздниках. За участие в штурме Гданска Волынского отличили при дворе – дали ему чин генерал-лейтенанта. А под новый год Анна Иоанновна отвела Артемию Петровичу место в Петербурге под домостроение. Место было прекрасное, по соседству с графом Биреном, рядом бегут Конюшенные проулки к манежам, соседне Мойка течет, – так что по весне можно гондолою плыть куда пожелаешь… [26]Не успел с этой радостью свыкнуться, как его новая радость нагнала.

– Быть тебе, – велела Анна Иоанновна, – в моих генерал-адъютантах и службу нести при дворе моем исправно…

Волынский от покоя душевного даже телом полнеть стал. Лошади возили его цугом, сами каурые, а вальтрапы на спинах их золотые с гербами… Хорошо ему! Но временами и худо было – от тоски. Доколе кобыл случать? Доколе спиной гнуться? Пора бы уже заявиться во всей красе разума своего. Да не в Сенат (пускай там старики покашливают), а – прямо в Кабинет императрицы, где один Остерман за всю Россию дела вершит.