Валентин Пикуль - Каждому свое

Теперь Джефферсон, бывший ранее посланником в Париже, был третьим по счету президентом Штатов, и генерал Моро охотно принял от него приглашение к обеду в Белом доме. На вопрос об Аустерлице он ответил президенту кратко:

– Мне жаль репутации Кутузова, но поражение объяснимо: когда все распоряжаются, тогда… кто же командует?

– А что вы скажете о конце прусской славы?

– Известие о разгроме Пруссии не удивило меня: генералам от экзерциций не победить генералов от революции…

Джефферсону было за шестьдесят, но выглядел он бодро. Жил он в скромной простоте, стол президента ничем не отличался от стола простых американских горожан. На первое, как водится, подали вареную ветчину с укропом, миссис Джефферсон сама подливала Моро персиковой водки. В тарелках лежали соленые пикули и вареные фрукты. Под конец обеда подали жареных цыплят с отварным картофелем. Весь этот гастрономический кавардак не мешал беседе. Выслушав рассказ Моро о порядках во Франции, президент сказал:

– Могу вам посочувствовать – вам было при Наполеоне нелегко. Впрочем, мне это знакомо! Когда я при Вашингтоне был статс-секретарем, меня в Филадельфии подвергли страшному остракизму, и во всем городе только три семьи не боялись меня принимать. Я тогда требовал очень крутых мер – как Марат, как Робеспьер! Я спешил узаконить права гражданских свобод… А почему я спешил?

– Не догадываюсь, – отозвался Моро.

– Я спешил оформить свободу, пока наши президенты еще не изгадились в коррупции и торгашеских интересах, пока их еще не коснулись подкупы и взятки, пока идеалы свободы еще не были осквернены. После меня, – сказал Джефферсон, – конгрессмены не будут судить о народе свято, как сужу я. Мы, американцы, обязательно скатимся под гору демократии, а наши президенты перестанут считаться с правами народа. А наш народ забудет обо всем на свете, занятый одним – деланием денег, и свобода Америки погибнет в конвульсиях… [12]

Джефферсон предупредил Моро, чтобы он был осторожнее в письмах, которые посылает в Европу:

– Если можете, вообще не пишите. Все корабли обыскиваются англичанами, французы тоже небезгрешны. И знайте, что в Филадельфии, как и в Нью-Йорке, немало шпионов Фуше, а они вас не оставят в покое… Связи с Европой у нас хаотичны, даже я, президент, по году ожидаю ответа из Петербурга. – Он сказал, что сейчас Америка нуждается в дружбе с Россией, ибо «сообразно пространствам» эти две страны, Россия и Америка, в будущем должны управлять миром. – Но я жду нападения со стороны англичан. У нас немало отличных моряков, наши корабли превосходят английские, но мы не имеем армий… Моро, еще стаканчик персиковой водки?

– Она превосходна, – не отказался Моро.

– Выпьем! – сказал президент. – Я хочу просить вас, генерал, помочь Америке в ее борьбе за свободу.

– Как республиканец, сидящий за столом в доме президента республики, я не откажу вашей стране в своих военных услугах, если угроза нападения англичан возникнет…

У старого негра он купил большую курчавую собаку по кличке Файф, животное сразу полюбило хозяина.

– Что будем делать, Лагори? – спросил Моро.

Начальник штаба Рейнской армии знал, что делать.

– Бежать, – отвечал он.

– Ты уже бежал из Франции в Америку.

– Теперь побежим из Америки во Францию.

– И там тебя сразу посадят в Ла-Форс.

– Лучше уж в Ла-Форсе, чем здесь мучиться…

Разочарование для них наступило скоро. Моро и Лагори не стоило большого труда разобраться в новом мире. Как революция во Франции подняла кверху всю муть буржуазии с ее алчностью, так и «революция» Вашингтона выдвинула барышников-бизнесменов. Меркантильный дух составлял основу очень хлопотливой жизни американцев, для которых цены на щетину или свиное сало были важнее всяческих идеалов. Моро, как и Лагори, возмужал в стране строго национальной, где пикардиец мало отличался от вандейца, а здесь они невольно терялись среди разноязычных людей, объединенных лишь стремлением к наживе… Приезд семьи Моро ускорил разлуку с Лагори, который не хотел быть вроде нахлебника в чужом доме, хотя мадам Гюлло и появилась в Филадельфии с немалыми деньгами. Лагори захотел бродяжить.

– Обещай мне, – сказал Моро, – ты не уедешь во Францию без моего согласия. Филадельфам держаться вместе…

Моро приобрел на имя жены усадьбу Моррисвилль на красивом бересу Делавэра, пытался настроить себя на заботы американского фермера, а близость реки приучила его к рыбной ловле. Моррисвилль устраивал его и потому, что лежал как раз посередине между Нью-Йорком и Филадельфией, что было удобно для молодой и элегантной Александрины, не желавшей прозябать в глуши пенсильванской провинции. Моро не стеснял ее женской свободы, а жена никогда не давала поводов для ревности. Вообще, после Тампля Александрина, кажется, стала испытывать к мужу чувства более серьезные, нежели раньше, когда она выпорхнула в свет из пансиона Кампан…

– Я, – сказала она как-то со вздохом, – могла думать о своем будущем что угодно, но мне бы и в голову никогда не пришло, что мои дети могут стать американцами.

– Тебе здесь не нравится?

– Тяжело… Я чувствую, что чужой климат погубит меня. И мне очень жалко детей. – Она заплакала…

Беда не замедлила прийти сразу. Сначала умерла, почти не болея, теща, затем в Моррисвилле появился еще один холмик земли – умер их мальчик. Александрина упрекала мужа: зачем они не остались в Мадриде? Со всей страстью осиротевшего сердца матери она нянчилась с дочерью, которая и росла, вся в мать, очень красивой девочкой.

Зиму супруги проводили в уютной Филадельфии, где в парке Фэрмаунт давали концерты в честь Моро, в клубах устраивали вечера – в честь его жены… Александрина сказала:

– У тебя слава, дорогой мой. Большая слава!

– Тем отвратительнее ее изнанка, – нахмурился Моро, чувствуя, что даже здесь за ним следят парижские агенты…

Английский язык не давался. Чтобы общаться с земляками, Моро в Нью-Йорке вступил во французскую ложу масонов, где «работали» эмигранты-аристократы. По правде сказать, в ложе не столько совершенствовали свой дух, сколько перемывали кости героям своего времени. Моро оценил общество масонов, имевших свои потаенные каналы для связи с Францией, и потому новости до ложи доходили гораздо быстрее, нежели до редакций газет. Именно в ложе Моро узнал о депортации мадам де Сталь из Франции, за нею последовала в ссылку и Жюльетта Рекамье… Ложа, по сути дела, была политическим клубом, каждый масон имел право открыто полемизировать. Моро даже среди роялистов отстаивал свои взгляды.

– Прекрасная армия Франции превращена Наполеоном в хищную орду, но я еще не забыл бескорыстных побед республики! – говорил Моро. – Помню, мы вошли в Амстердам при сильном морозе, не имея чулок и обуви, обернувшись соломою и газетами. Голодные, мы не тронули ни одной лавки в городе, не постучались ни в одну из дверей. Мы стояли на снегу и дрогли, пока сами жители не сжалились над нами, пригласив к своим очагам… А что теперь? Мне, французу, больно думать, что вся Европа уже переполнена к нам ненавистью.