Валентин Пикуль - На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона

– А как здесь Совет найти? – спросил он.

Ему показали. Боря постучал в двери, спросил:

– Простите, а товарищ Хоржевский – что, разве в отъезде?

– Придет еще. А вам, молодой человек, зачем?

– Поговорить надо.

– Личное? Или общественное?

– У меня сложно, – ответил Боря. – И то и другое, все вместе!

– Тогда подождите, юноша…

До комнат Народного дома из соседнего собора доносилось стройное пение церковного хора – Николин день на Руси издавна посвящен благолепию. Боря спустился в буфет, пил шипучий лимонад, курил дорогую папиросу с золотым ободком на мундштуке, ощущал в кармане привычную тяжесть оружия (без которого – ни шагу) и думал о предстоящем разговоре… Конечно, Казимир – после всего – может послать его ко всем чертям и будет прав. «Червяк!» Но лучше все-таки поговорить: повинную голову и меч не сечет…

Двери в буфет распахнулись, влетел парень:

– Боевиков здесь нету случайно? – Обвел людей бешеными глазами, убежал.

Медленно и тягуче, словно пухлое тесто, наплывал из громадной бадьи города слух – слух о погроме. Слышались песни и вопли. Уже слышались! Но ласково светило яркое зимнее солнце, в инее и серебре стыли под окнами тонконогие березки, закарканные черными воронами. Боря допил лимонад, снова поднялся в Совет: нет, Казимира еще не было. Советчики глянули хмуро, спросили:

– Молодой человек, оружия нет?

– Нет, – соврал Боря на всякий случай (чтобы не отняли).

– Жаль, – ответили ему…

Народный дом наполнялся людьми. Боря, как посторонний, приткнулся к стенке, покуривал. Ему нужен был Казимир, только Казимир: он приобщил его к партии, пусть он и рассудит…

С треском разлетелось зеркальное окно, – потянуло морозцем.

В проеме дверей показался Извеков:

– Ребята! Во где она… политика-то! Прямо груздочком…

Боря скинул с плеча шинель. Левая рука его болталась на перевязи материнской косынки. «Бедная мама! Как она плакала…»

– Товарищи! – крикнул Боря. – Все наверх!.. Я останусь один! Быстро, товарищи, укройтесь… А я приму их на шпалер!

Первый выстрел, второй… Безбожно, без жалости, как в бою.

Жизнь снова обретала мотив, – мотив революции, и кто-то дружески встал за спиною Бори: товарищ.

– А тебе чего? – спросил Боря, не оборачиваясь.

– Не сердись, – ответил товарищ, – может пригожусь…

Стройный и юный, в гимназическом мундире, узком в талии, Боря стрелял и думал о Казимире:

«Примет? Или… отвергнет?..»

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Серебристый от инея рысак вынес губернаторские санки на площадь. Чиколини почти свалился с запяток:

– Но при чем здесь я? Почему один я? А где же капитан Дремлюга?

– Сбегайте в собор, – велел князь. – Пусть прекратят службу. И никого из собора! А духовенство – сюда, на площадь…

Чиколини убежал. Сергей Яковлевич, не отходя от саней, наблюдал издали, как занимается пламя над Народным домом. Горело сейчас нечто новое – не министерство, не трактир, не жилище… И погибали, корчась в жаре, драгоценные Петины листы. Всю жизнь собирал! Человек собирал человеческое! От Рембрандта до Дюрера. Теперь все это – прах и пепел… Ветер сорвал с кровли красный огненный лист железа, понес его над городом с тонким воем и свистом.

– Где пожарные? – кричал Мышецкий. – Где Дремлюга?

На площади, среди искр, бегал Иконников-младший – гласный.

– Люди! – голосил он. – Там еще остались люди…

Сергей Яковлевич пихнул кучера с козел:

– Позови мне гласного города…

– Там люди, князь, – подбежал Иконников, – они лезут из огня по трубам, их убивают… Мы же – люди, где жалость?

– Я слышу выстрелы, – сказал князь. – Кто это стреляет?

– Говорят, какой-то гимназист… Наверное, из боевиков!

Путаясь в длинных рясах, бежали священники с крестами, развевались длинные бороды, строго глядели на пожар их скорбные лики.

– В Николин день, – плакал один, – в Николин-то день…

Мышецкому было не до церковного календаря.

– Усмирите словом! – категорически велел князь…

Но черносотенцы священников отшибли, одному проломили голову. Умные да хитрые делали так: брали из Народного дома мебель и выходили под видом обираловцев. Таких погромщики не трогали, приняв за жуликов; остальных добивали крючьями и палками…

Возле саней губернатора появился Борисяк.

– Сейчас, – сказал, задыхаясь от дыма, – сейчас все кончится.

Цепью боевики пошли вперед. Стреляли прямо по спинам. После них оставались лежать на снегу громилы. С лошадиным ржаньем и звоном подъехали пожарные колесницы, стали раскатывать рукава. Кружились в воздухе, оседая серыми хлопьями, сожженные книги рабочей библиотеки. Сергей Яковлевич бросил шубу в сани, пошел наводить порядок. В одном мундире, с орденами – по случаю Николина дня…

– Насос! – крикнул брандмайор. – Качай!

Вода брызнула из рукавов: все шланги были разрезаны.

Мышецкий клином вошел в толпу, крича в сторону черной сотни:

– Если сейчас же не сдадитесь в руки властей, то я…

Громадный булыжник ударил его в лицо. Позлащенный мундир князя осыпали искры и сажа. А из-под мундира торчал ключ камергера его императорского величества…

Губернатора подняли и увели; слезы мешались с кровью. Под выстрелами боевиков, оставляя убитых и раненых, Ферапонт Извеков отводил свою банду на задворки. Попутно завернули в лавки, взяли жратвы и водки, чтобы потом «спрыснуть». Попутно, своротив замок, опричники завернули в типографию. К печатному слову они относились с превеликим уважением…

Человек на костылях, стоя посреди лестницы, преградил им дорогу, крича, чтобы кого угодно, только редакцию не трогали бы.

– А ты кто есть? – спросили калеку.

– Наборщик. А ты…

– Бей! В набор его! Потом разберемся…

– Бью, – ответил наборщик и выстрелил кому-то прямо в рот.

Калеку тут же убили, ворвались в комнату редакции, где редактор стоял за столом, заранее подняв руки. Заговорил сразу:

– Направление «Ведомостей» строго официально. А во всех допущенных мною ошибках виноват его сиятельство – губернатор и князь.

Убили. Облили стол керосином из черной банки. Подожгли. Потом долго и усердно ломали в типографии машины. Над несчастным Уренском, навстречу светлому морозному дню, снова поплыл дым…

Брандмайор спешно велел штопать рукава, резанные ножами активуев. Пожарные кони косили кровавые глаза на зарево пожаров.

– Гайда, гайда! – рассыпалась по задворкам опричнина, и вдруг разом все затихло, только трещали в огне типография и Народный дом…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Осип Донатович, изящно изгибаясь, завел граммофон:

– А то вот еще и госпожа Плевицкая поет недурственно! – сказал Паскаль. – Не угодно ли послушать, Евдокия Яковлевна?