Валентин Пикуль - На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона

Хорошо, ласково, тихо…

– Князь, – спросил его Ениколопов, – а вы что-нибудь имеете более весомое, помимо звания камергера?

– Как понимать вас, Вадим Аркадьевич?

– Понимайте меня всегда примитивно, как и в данном случае… Я спрашиваю – есть ли у вас деньги?

– Нету.

– Ну что ж, – хмыкнул Ениколопов, довольный. – Партия эсеров не бедна – она прокормит и одного камергера.

– Почему вы оскорбляете меня, Вадим Аркадьевич?

– Помилуй бог: правда насущная не есть оскорбление…

Конечно, Мышецкий даже не мог догадываться, каким великолепным козырем выкинул его перед своей партией Ениколопов: нечасто в сети эсера попадались губернаторы и камергеры, сидящие на их шеях, как приживалки… На всякий случай Ениколопов содержал князя по-княжески – в роскошном пансионе, с надписью над входом: «Местным жителям швейцарцам вход воспрещен». Боясь влезть в неоплатные долги, Сергей Яковлевич просился в Люцерн, где пансионы стоили намного дешевле.

– Стоит ли мусорить по Европе? – отвечал Ениколопов. – Живите, пожалуйста, здесь. Сезон «бояр-рюсс» как раз в разгаре!..

В печальную минуту жизни, возвращаясь из отеля после вкусного обеда, Сергей Яковлевич в углублении цветущей веранды заметил свою светскую знакомую – Анну Павловну Философову, известную феминистку, поборницу Бестужевских курсов, вдову прокурора империи; муж ее, желчный правовед, сажал народовольцев в тюрьмы, а добрейшая Анна Павловна устраивала им побеги из тюрем…

Избежать встречи было невозможно, и Мышецкий приблизился к руке почтенной матроны русского феминизма.

– Анна Павловна… Ах, Анна Павловна, – сказал он и, не выдержав наплыва воспоминаний, заплакал.

Старуха, не вставая с кресел, привлекла его к себе, поцеловала в лоб и ласково отпихнула, всматриваясь:

– Ну как же можно, князь? Вы сущее дитя… Где же ваша честь и дворянское достоинство? Как могли вы решиться на то, чтобы стать президентом какой-то глупой республики?

– Это ложь газетчиков… Я был только губернатором. Поверьте мне, Анна Павловна! «Награды нет для добрых дел, любовь и скорбь – одно и то же, но этой скорбью кто скорбел, тому всех благ она дороже…» Верите ли?

– Верю. Но вами управлял какой-то странный Совет. Вернитесь же обратно, князь: вы обязаны оправдаться в Петербурге.

– Ах, как я устал оправдываться…

– Вы атеист? – спросила госпожа Философова.

– Я верую, Анна Павловна.

– Так верьте в доброе начало. Служите добру!

– Анна Павловна, назовите мне тот прекрасный департамент добродушного министерства, где бы я смог служить только добру!..

Ениколопов остановился поодаль, и Сергей Яковлевич заметил, что эсер прислушивается. Позже он спросил:

– А вы, князь, обратили внимание, как эта жаба разговаривала с вами? Говорила так – лишь бы отвязаться от вас!

– Почему вы так решили об этой почтенной даме?

– Это не я так решил, это дело для меня давно решенное.

– Какое дело? – поразился Мышецкий.

– А такое: вас давно считают в обществе сумасшедшим.

– Достаточно с меня и «белой вороны»! К чему приписывать мне лишние заслуги… Да и что это за общество?

– Все, кроме нашей партии. Мы, эсеры, считаем вас разумным.

– Покорнейше благодарю! – вспыхнул князь. – Я, кажется, дожил до того, что долее жить мне уже не следует…

Придя в номер пансиона, он стал собираться.

– А куда это вы торопитесь, князь? – прищурился Ениколопов.

– Простите, но… пора на Афон.

– Напрасно! Монашество вам не к лицу.

– Но помолиться иногда, Вадим Аркадьевич, и вам не мешает!

– Давайте договоримся так: я повешу вот здесь завтра икону, и станем молиться по очереди… Но Афон – не для вас!

Сергей Яковлевич растерянно глядел на эсера:

– Это что? Насилие? Арест? Шантаж?

– Нет, – ответил Ениколопов, – это просто врачебный надзор за человеком, которого все подозревают в сумасшествии…

– Но кроме вас?

– Сейчас я уже склоняюсь к общественному мнению. В самом деле, может ли разумный человек серьезно помышлять об Афоне? Нет…

Только сейчас Мышецкий понял, в какие цепкие он попал руки: не вырваться! Эсеры – настоящие господа положения в эмиграции, богатые, сухие, безжалостные, корректные. Они играли с бывшим губернатором, как кошки с мышью. Подкидывали и прикидывали за его спиной, куда бы его подсунуть, чтобы с его помощью спровоцировать что-либо – погромче, похлеще. Он стал игрушкой – не человеком. Однако эсеры пытались затягивать его на свои диспуты. Мышецкий бывал на гомерических попойках, так как к алкоголю привык в Уренске и без вина ему было трудно. На этих пирах летели тысячи, изъятые при лихих забубенных эксах!

Однажды Мышецкий собрался с силами души, сказал, что не станет более пировать, ибо он человек бедный, лишенный средств.

– Напрасно! – ответил Ениколопов. – Сегодня мы будем кутить как раз на ваши деньги, князь…

– Откуда?

– Помните экс в Запереченске? Кажется, там двести тысяч сняли. Так вот, что вам стоит расплатиться сегодня, князь, из числа этих двухсот тысяч?..

Над головой Мышецкого качались, задевая его ногами, одиннадцать повешенных «по подозрению» за экс в Запереченске! Дальше этого идти было некуда… Тайком от Ениколопова князь взял у госпожи Философовой толику, чтобы скрыться на первое время. Но деньги эти обнаружил и забрал себе Ениколопов.

– У вас, князь, много барских замашек, а у меня они лучше сохранятся… Куда вы собрались ехать?

– Ну, хотя бы… в Париж!

– Так надо было так и сказать: я хочу ехать в Париж. Разве же я против Парижа? Напротив, охотно поеду вместе с вами…

Поехали. В парижской гостинице к Мышецкому однажды подошел молодой человек, по возрасту – сверстник:

– Позвольте представиться: президент Красноярской республики, прапорщик Кузьмин, Андрей Илларионович… А вы, князь, были президентом в Уренске?

– Ax, кто это придумал? Это совсем неумно, – смутился Сергей Яковлевич. – Не надо называть меня так, я был лишь губернатором!

Кузьмин поведал, как благородно помогли ему скрыться от суда сами же солдаты, которыми он командовал во время восстания, а теперь этих солдат судят – зверски и жестоко.

– Подумайте, князь, – сказал Кузьмин, дрожа подбородком, – статьи сотая и сто двадцать третья… Вы знаете эти статьи, князь?

– Конечно. Закон вручил сотую статью судам с предупреждением: «Яд! Осторожно». Но эту этикетку сорвали, и теперь в руках русского правоведения – топор палача, но только не благородный меч дальнозоркой Фемиды… А мне – го­рько!

– Но я вернусь, – зашептал Кузьмин. – Я потребую суда над собой. Пусть сотая! Пусть топор! Но мои товарищи по восстанию погибли, и я не могу более оставаться вне их судьбы… Возвращайтесь же и вы, князь!