Валентин Пикуль - На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона

В свете фиолетового прожектора, весь в белом, как чудовищный истукан, застыл Ениколопов с рукой, поднятой кверху:

– Только левую, князь. А правую мы ему оставляем…

Мышецкий присел на скамью и долго плакал.

Почему-то именно здесь, в коридоре больницы, Сергей Яковлевич вдруг вспомнил Сиверскую. Это было в прошлом году, и чистый снег лежал на полянах. И как восторженно кинулась к нему сестра, вся шуршащая в ворохе шалей и кружев. Но из темноты дачи уже выступила мрачная и зловещая фигура графа Анатоля Подгоричани… «Не оттуда ли? – мучился Мышецкий. – Не с того ли дня и началось?»

Разлетелись половинки дверей, и в коридор вышел Ениколопов.

– Князь, – сказал он губернатору, – на правой руке я сумел оставить две косточки… Вот так, князь (Ениколопов состроил на пальцах «козу»), вроде расщепленной лучинки! Научится, и будет подхватывать… Стопку водки, например, или вилку. Но гравюры ему больше никогда уже не взять в руки… Только если зубами!

Под утро князь отправился в присутствие, сказал Огурцову:

– Никого не принимать, я болен… Что там депо! Вот что страшно – сыр-бор в головах князя Щербатова да графа Коновницына!

– Э, князь, – ответил Огурцов, – эти-то господа вас не обидят! А вот деповские перегородят улицы баррикадой да пальнут… Оно, глядишь, и чувствительно будет!

– Бросьте, до этого у нас не дойдет… Я прилягу.

Прилег на диван в кабинете, закинул ладони под затылок. Под стеклами пенсне темнели коричневые от усталости веки глаз, и одно из них тряслось мелким живчиком. За стеной названивал телефон.

– Сами! Сами разбирайтесь, – крикнул он Огурцову. – Я болен…

Допустили до него измученного от беготни Бруно Ивановича.

– Сегодня же, – наказал Мышецкий, – выбросьте из моего дома этих нахлебников Жеребцовых, и пусть убираются к себе в Большие Малинки. Глаза бы мои их не видели… А черкесы сидят уже?

– Как миленькие. Такие-то песни поют – печальные…

– Вот и пусть… А что у вас? Узнали что-нибудь о посылке?

Чиколини слабо улыбнулся из-под обвислых усов:

– Сведал, ваше сиятельство… через почтальона. Посылку эту обнаружили вчера утром в вагоне первого класса, прибывшем из Казани. Ну, естественно, сдали на почту. Вот и получилось, сами видите, князь, нехорошо получилось [11]…

– А ваши техники что-либо выяснили?

– Взрыватель действовал, когда из посылки вынимали содержимое. У нас в лаборатории тоже ведь кумекают. Говорят, что такие взрыватели мастерят в Одессе…

– А граф Коновницын как раз в Одессе, – сказал Мышецкий, – и возглавляет одесских активуев… Впрочем, Бруно Иванович, пусть это вас не касается. Надо вызвать из Казани прокурора по особо важным делам. Наш ворон считает, да и сам, кажется, подвержен влиянию моей сестрицы. Ладно, Бруно Иванович, идите с богом…

Полицмейстер удалился, а Мышецкий снова улегся на диван и крепко спал до самого вечера. Проснувшись, спросил:

– Как господин Попов?

– Жив, – ответил Огурцов, – но в сознание не приходит. Говорят, может контузия головы обернуться на мозг воспалением. Я не стал вас беспокоить, князь, а тут такое дело. Преподлое!

– А что там? – спросонья даже не удивился Мышецкий.

– Да вот и господин Такжин ожидает за дверью…

– Господин Такжин! – крикнул Мышецкий. – Войдите.

Председатель казенной палаты вошел не один – с господином средних лет и отменной выправки, в статском платье, а на пуговках у него было написано «бонжур», как у барского лакея.

– Бланкитов, – назвался он.

– Весьма польщен… Итак, что случилось, господа?

Такжин, волнуясь, сказал, что крестьяне Больших Малинок, пользуясь отсутствием господ и черкесской охраны имения, всем миром вышли на помещичьи поля экономии и…

– Вы не поверите, князь! – закончил Такжин.

– Отчего же? Говорите – поверю на этот раз.

– И начали самовольную запашку помещичьих земель. Ради бога, ваше сиятельство, пока это не перекинулось далее, надобно пресечь самоуправство… Это уже революция!

Мышецкий глянул – хмуро – на Бланкитова:

– А вы что скажете? Революция это или пока нет?

– Права частной собственности никто в России еще не отменял. И вся исполнительная власть на местах, ваше сиятельство, должна стоять на страже этой собственности. На этом основано все!

«Ну, – решил Мышецкий, – это тирада. Пышная и старомодная».

– Вы не только мой чиновник, – повернулся он к Такжину, – но и местный уренский помещик. Ваше беспокойство я понимаю… А кстати, господин Такжин, у вас тоже имеются пустующие поля?

– Всегда в запасе что-то лежит… Под паром, князь!

– Под паром, – задумался Мышецкий. – Так-так, под паром, значит… (Бланкитов скромно кашлянул.) Не кашляйте, – сказал ему князь. – Эксцессов пока в экономии нет?

– Пока нет, – ответил Бланкитов. – Пашут. Под озимые, видно.

– Ну и пусть пашут… Вмешательства властей не требуется, господа! Я знал, что аракчеевщина Жеребцовых чем-либо да обернется. Слава богу, что так, а не иначе… В других губерниях хуже: там жгут, крушат, убивают, сравнивают имения с землей.

– Что вы советуете нам, князь? – вдруг вспылил Такжин.

– А вы как меня спрашиваете? Как помещик или как чиновник?

– Допустим, как… помещик.

– А тогда уступите порыву времени, или время уничтожит ваши усадьбы. Будут просить мужики об аренде – дайте. Не держите земли «под паром». А больше я и сам ничего не знаю. Я… болен, не забывайте об этом, господа!

Оставшись наедине с Огурцовым, велел послать курьера:

– Пусть явится ко мне… как его? Этот «желтый» есаул…

– Горышин, князь? – подсказал Огурцов.

– Да, есаул Горышин… Побыстрее!

Память стала сдавать. И – висок… Растворил дверцы шкафа, достал из-за регистров бутыль с коньяком. Глотнул прямо из горлышка, словно Огурцов. Крепко, как мужик после сивухи, выдохнул из себя спиртной дух, задвинул дверцы… Скоро на лошади прискакал есаул Горышин – мужик себе на уме, ловко скроенный.

– От вас, есаул, требую следующего, – строго наказал Мышецкий. – Куда бы и кто бы и когда бы ни посылал вашу сотню, вы обязаны испросить разрешения на то непосредственно у меня. Ибо первая ласточка уже чирикнула сегодня под моим окошком, и я знаю: много найдется охотников до ваших нагаек.

– Слушаюсь! Без вас – коней не стронем из казармы.

– Отлично, есаул. Как ваши раненые казаки? Выздоровели?

– Пустое, ваше сиятельство. Так себе… «карамель».

– Не дай-то бог, – ответил Мышецкий, перекрестясь. – Вся Россия, есаул, химию изучает. Я всегда говорил, что кровь разлагает вглубь и вширь. Гимназист уже рвет самоделку под учителем, кухарка под барыней, конторщик по столоначальником.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

– Губернатор наш, – сказал Дремлюга, – вроде белой вороны. Сами-то вороны на него как на чудо глядят. А журавли да сороки его в свою стаю не примут. Вот и порхает… под облацы! – Дремлюга зорко посмотрел на сотрудников. – А госпожа Попова, Евдокия Яковлевна, сущая дура… баба! Хоть бы со мной посоветовалась. Разве такие вещи так делаются?.. Ладно, – поднялся капитан, – князь сам по себе, а мы свою ложку имеем… Пойду-ка я, чада!