Валерий Ганичев - Ушаков

Непонятно было: закончил слово русский адмирал или сделал паузу, но вскочил Граденигос Сикурос ди Силлас и вознес руки как в молении.

— Слава всевышнему! Земная благодарность российскому императору Павлу и султану Селиму за спасенье нас, земель и богатств наших от мерзких богоотступников и гонителей, достойных граждан. Что касается устройства нашего, то не надо нам никаких новинок, хватит — испробовали! Пусть творится все по образцу и подобию бывших венецианских владений, с вековечным верховенством знатных, и пусть очистят зал все, кто занесен сюда ветром былого вольнодумства. Мы же будем править под покровительством России и Турции по старым законам!

Зал замер. Из последних рядов встал и пошел к выходу Мартиненгос, вышли еще двое, то были участники народного ополчения. Ушаков нахмурился, не хотел начинать устройство островное с раздоров. Вскочил и заговорил по-русски Кладис, с гневом поглядывая на Граденигоса Сикуроса.

— Некоторые знатные особы ничего не сделали, дабы способствовать быстрейшему освобождению острова. Сейчас они все маслины хотят получить с дерева освобождения, хотя на сие право имеют и другие граждане. Думаю, что в правление должны войти достойные люди, кто приветствует славного адмирала и кто хочет служить добронравию и справедливости, им провозглашенной.

Ушаков еще не сел, выслушал Сикуроса и Кладиса стоя. За окном внезапно зашумела толпа, раздался пронзительный крик, затем снова забурлило море выкриков и шума.

— Они просят вас выйти на балкон, — прислушиваясь, перевел Маркие.

— Зачем?

— Хотят выразить свое благодарное волеизъявление.

На площади толпились рыбаки и торговцы, пастухи и моряки, владельцы шхун и корабельные мастера. Ничего грозного не было в их виде, но гневные слова вырывались из их груди, напряжение ходило по лицам. Вперед вышел гигантского роста человек, рядом с ним встал Мартиненгос, он и обратился к Ушакову:

— Великий адмирал! Мы здесь! А мы — это все закинфяне! Спасибо тебе и морякам русским. Просим взять нас под вечное покровительство и заботу России! Она малых не обидит, в пасть венецианских толстосумов и индюков не отдаст. Возьми под руку свою!

Ушаков видел: говорилось это искренне, без подвоха, но понимал, что надо угомонить, иначе — прощай союз, снова возникнет злословие по поводу замыслов его эскадры, явится недовольство турок. А впереди Корфу. Поднял вверх руку, ожидая тишины.

— Уважаемые обыватели! Благодарю за признательные слова! Но больше всего благодарю за действия в поддержку объединенной эскадры! Смею вас уверить, что Россия здесь приобретений не ищет. По договору союзному мы лишь боремся против войск французских, незаконно здесь свою власть установивших. Ваше управление будет установлено согласно желанию граждан. Для сего мы сюда и собрались. Вас же, господин Мартиненгос, как и других командиров повстанческих, приглашаем вернуться в зал, дабы об временном управлении договориться. Комендантом же крепости нашей назначается сей мичман Васильев, что уже храбростью своей себя отметил. Будьте спокойны, рассудительны и дело свое исполняйте, каждый на своем месте. Желаю благополучия вам на сем освобожденном для счастья острове!

Лица у собравшихся просветлели: слова Ушакова, его вид успокоили. Впервые за один стол управления на Закинфе сели нобили и ильсекондоордино.

— Так вот, Дмитрий Николаевич, постарайся без большого кровопролития. Нет нужды русских моряков терять. — И, словно вспомнив, что с Сенявиным не стоит так назидательно говорить, Ушаков сказал задушевнее: — Поступайте осмотрительно, и что как полезнее и выгоднее государственной пользе, то и производите!

Перед адмиралом лежала карта, и он отряжал к острову Святой Мавры, или Левкасу капитана первого ранга Дмитрия Сенявина. Операция была важная, все продумал, расписал в ордере, обсудил с ним, что может быть еще непредвиденного. Сенявин уже научился повиноваться, но излишне советоваться не будет, перед врагом искать защиту у бумажки не станет, сам действие предпримет, находчивость проявит.

Не ладилось у них в начале морской карьеры Сенявина. Федор Федорович не любил излишней прыткости, иронию почитал не свойственной русской натуре, считал, что подчиняться надо уметь каждому командиру. А Сенявин же был скор на принятие решений, норовист, ироничен, славу любил, да и она к нему благоволила. А еще благоволили к нему и Потемкин, и Мордвинов, так что прошел он свой путь командирский стремительней и независимей, чем Федор Федорович. Оттого-то он, наверное, и недоверчив был к Сенявину. Недоверчив, но его предпочитал всем своим офицерам, его наставлял больше других — ибо уже тогда видел в нем главного своего преемника и ценил. Нрав того, конечно, не принимал, но то, что моряк Сенявин был отменный, признавал, боевую выучку и честолюбие тоже ценил. Да и что то за офицер, коли он не заботится о чести и об имени своем. Нет, воинская честь — это не блажь командира, то есть — часть военно-морского искусства, часть морской души офицера. Коли ты ее не имеешь, не быть тебе военным полководцем, не стать тебе боевым адмиралом, не сможешь достойным офицером слыть. Не просто адмиралом и офицером, каковым при усердном сидении в Адмиралтействе да при дворцовой протекции немало сделалось, а вот тем, кто честь свою воинскую блюдет и ревнив к чужим успехам, уступать не желает не только сопернику, но и сотоварищу. Нет, не в драке, ссоре с ним, а в доблести. Такого офицера, такого моряка Ушаков уважал и отдавал предпочтение перед тихими и робкими. Коль избрал ты карьеру военного моряка — будь храбр, напорист, честолюбив, уверен в себе. Тогда победа придет. Вот и к Дмитрию Николаевичу победы приходили. Конечно, не сами по себе, а благодаря решительности и хватке Сенявина. Не могли увернуться от удальства его, что ли. Он ведь и сам говорил: «На место слова честолюбие употребляли мы термин молодечество… Все это делало нас некоторым образом отчаянными, смелыми и даже дерзкими». Памятно было, когда эскадра Войновича вышла в последней войне с турками на поиск их флота и попала в шторм. И для Ушакова Калиакрия тогда не звучала победно, а в 1787 году для Войновича тут был уготовлен крах. «Марию Магдалину» понесло в Босфор прямо к султанскому дворцу в плен. Флагманский адмиральский корабль дал сильную течь, помпы не качали, трюмы заполнились водой. Над кораблем зависла сломанная мачта, грозила рухнуть на борт. Казалось, пришел конец. Войнович только молился. И лишь Сенявин, отряхиваясь от воды, перебегал от группки матросов к фальшборту, от фальшборта к боцману, от боцмана к рулевому и отдавал какие-то немыслимые вроде бы в тот час команды. Потом сам полез на мачту, отрубил ванты, и набежавшая волна унесла ее от корабля, породив надежду на спасение. Помпы заработали. Войнович очнулся, и матросы поверили в звезду Сенявина: «Ему сам черт не помеха».