Рой Якобсен - Стужа

Лицо Вульфстана по-прежнему было непроницаемой маской.

— Трудное дело, — вздохнул он.

— Да, — кивнул Гест. — Однако думаю, при твоем уме все получится. Ведь Кнут наверняка давным-давно продумал все то, о чем мы сейчас говорим, и только ждет, чтобы ты это сказал, тогда он увидит, что ты на его стороне и желаешь ему добра — ему и Англии.

— Facta est lux, [115] И стал свет (лат.). Быт. 1:3. — опять вздохнул архиепископ и пошел собираться.

Зиму и весну Гест жил у Тейтра и Гвендолин, а не то и в монастыре с Обаном. Читал, учился и снова начал писать, но не хронику деяний Эйрика ярла, нет, он копировал манускрипты, которые клал перед ним Обан, и занимался этим с таким же рвением, с каким, бывало, резал по дереву, с избавительной страстью в каждом движении. Копировал из «Ecclesiastica» Беды [116] Имеется в виду «Церковная история народа англов» англосаксонского летописца Беды Достопочтенного (672 или 673 — ок. 735). — рассказ о святом Катберте, копировал «De virtutibus et vitiis» Алкуина, [117] «О добродетелях и пороках» (лат.) — трактат Флакка Альбина Алкуина (ок. 735–804), ученого монаха эпохи Каролингского возрождения. а также молитвослов, составленный Вульфстаном в бытность его монахом в Эли.

Еще он учил Тейтра, правда понемногу, потому что Тейтр до сих пор превыше всего ценил молчание и обыкновенно проходил день, а то и два, прежде чем он отвечал на вопросы или сообщал свое мнение, к тому же он с трудом принимал растущую Гестову набожность.

У Гвендолин отношения с Гестом тоже не ладились, и однажды она напрямик сказала ему, чтобы он перестал разговаривать с Тейтром, ведь о чем бы ни шла речь, толковали они про Исландию, Тейтр от этого впадал в беспокойство, уходил на охоту, ночевал под открытым небом, даже в снегопад.

Гест посмотрел на друга, но тот сидел с совершенно непроницаемым видом.

Гвендолин проворчала, что вид у него точь-в-точь такой, как когда он думает про Исландию. И всю эту весну, мирную весну, она продолжала твердить, что Тейтр не должен исчезнуть. Пока он вдруг добровольно не примкнул к отряду, который Даг сын Вестейна послал на север, в Берницию, а когда задача была выполнена, там и остался. Гвендолин пришла в монастырь вместе со всеми тремя сыновьями и сказала, что муж ее отправился в Исландию.

— Нет, — возразил Гест. — Он вернется.

И Тейтр вернулся. К тому времени настало лето, и Гвендолин полюбопытствовала, где он был. Тейтр ответил, что был на шотландской вересковой пустоши, в одной деревушке, он не скажет, как она называется, но опять вернется туда, если Гвендолин еще хоть раз спросит, где он был.

Больше Гвендолин словом не поминала ни Исландию, ни мысли, которые, как она видела, по-прежнему бродили у него в голове.

А Геста все так же недолюбливала.

Гвендолин была женщина высокая, светловолосая, богачка, по происхождению отчасти датчанка, вдова английского купца, который на двух кораблях ходил во Флемингьяланд и в Нормандию. Трое их сыновей уже достигли отроческого возраста и мало-помалу мужали. Тейтр ходил с ними на охоту, брал с собой на работу, выговаривал им, когда они болтали по-английски, стреляли мимо цели из луков, которые он для них смастерил, или неловко сидели верхом, но проявлял такое терпение, какого Гест от него никак не ожидал. Особенно Тейтр любил младшего мальчика, тому было всего восемь лет, но характером он отличался от братьев, странноватый был, нелюдимый, звали его Олав, а в обиходе кликали просто Братишкой, пока он вдруг не перерос братьев — десяти и двенадцати лет от роду — и не превзошел их силой, с той поры его называли только Олавом, а случилось это нынешним мирным летом, когда датский король Кнут сочетался браком с английской королевой Эммой и тем скрепил нерушимый союз двух могучих держав, что было торжественно провозглашено и осенено благословением на трех языках во всех церквах Англии, в том числе и в Йорвике.

Как-то раз Тейтр спросил у Геста, почему Гвендолин больше не рожает детей.

— Родит еще, — успокоил Гест.

Но Тейтр не унимался: ему-де досадно, что Гвендолин не нарожала еще детей, для него было бы легче поселиться тут на покое, коли б у них были дети. Гест повторил свой ответ и спросил, вправду ли Тейтр хотел бы остаться в Англии, навсегда.

— Да, — отвечал Тейтр.

Но все же досадно ему, что Гвендолин не рожает детей. А спустя несколько месяцев он объявил ей, что ее сын Олав вообще-то его, Тейтров, сын и пусть она скажет мальчику об этом.

— Как прикажешь тебя понимать? — спросила она.

— Скажи ему, что я его отец, — нетерпеливо выпалил Тейтр.

— Так ведь это неправда.

— Он этого не знает. Я здесь уже без малого два года и вполне мог бы здесь находиться при жизни его отца.

Гвендолин в жизни ничего подобного не слыхивала, так она ему и сказала. Но Тейтр твердил, что пришел к такому решению после долгих раздумий и другого выхода не видит.

— Вдобавок мальчонка куда больше похож на меня, чем на своих братьев, так что вполне можно считать его моим сыном. А ты больше не рожаешь детей.

Гвендолин не соглашалась: люди-то подумают, что она изменяла мужу, хозяину двух кораблей, а она себе такого не позволяла.

Тейтр ожидал подобных возражений и ответил, что, живя у нее, всегда был готов защитить ее честь, а теперь хочет посвататься, жениться на ней, тогда никто не посмеет судачить ни о ней, ни о нем, ни о детях, если, конечно, она не предпочтет, чтобы он уехал в Исландию, ведь какой ему смысл оставаться в Англии, раз у него даже сына здесь нет.

И Гвендолин сдалась.

Хотя Олаву не сказала ни слова. Тейтр терпел целую неделю, потом сказал ему сам:

— Ты мой сын, — и пристально посмотрел на мальчика.

Олав легонько улыбнулся, взглянул на него и ответил, что давно это знает. Тейтр так растрогался, что невольно спрятал лицо и возблагодарил Господа. В тот же день он попросил Геста пойти от него сватом к Гвендолин, она вдова и может сама принять решение, пусть Гест перечислит ей сокровища, какие Тейтр скопил за годы, проведенные вместе с Хельги, все это добро он принесет в семью, и в конце концов оно достанется Олаву, их сыну. Двум другим мальчикам Тейтр будет опекуном.

Гвендолин дала согласие.

В Англию и правда пришел мир. И народ поверил в него, начал привыкать к нему и даже наслаждаться им, кое-кто даже поговаривал, что датский король лучше истинного англосакса наводит в стране порядок. К тому же Кнут сдержал многие из своих обещаний, данных церкви, витану и народу, отстраивал монастыри, храмы и города, раздавал привилегии и земли, издавал законы, сделал богатыми иных из прежних бедняков, с большим шумом порушил остатки Адальрадовой системы управления, посадил всюду своих людей, причем отнюдь не только датчан, многие из бывших его противников тоже удостоились доверия и почета, от какого у большинства гордыня взыграет.