Рой Якобсен - Стужа

Гест улыбнулся.

Два дня спустя он по льду пересек реку и поскакал в верховья долины — налаживать связь с богатым бондом, который разрешил Кнуту порубку в своих лесах.

Гест не раз видел, как нидаросские корабелы клиньями расщепляют бревна. Но это требовало уйму времени и знания внутренней сущности древесины, каковым Гест, как неожиданно выяснилось, увы, не обладал. Не мог он определить по коре и ветвям качество древесины. Потом нужно было обтесать доски топором — тоже задачка не из простых.

Каждый вечер он садился на коня и возвращался в город, только на ночлег, а утром чуть свет снова исчезал. Снег на склонах уже начал подтаивать, когда наконец все было готово; Гест решил доставить свой небольшой груз в низовье на санях, а стало быть, ночью, по насту.

Наутро он немедля принялся отмерять, пилить, размечать и вырубать пазы. На шум явился Кнут священник, а за ним и любопытствующие — ребятня, соседские женщины, торговцы… Кнут священник стал их разгонять, но прежде спросил, не может ли Гест работать потише.

У корабелов Гест подсмотрел, как надо резать деревянные гвозди-нагели. А глядя на готовые стены, смекнул, как ставятся доски, и заглубил их на два фута в яму, которую по его просьбе вырыл один из Асгейровых монахов. Затем с помощью нагелей доски надлежало скрепить затяжкой, предварительно проделав в ней продольный паз. Медленно, очень медленно новая стена обретала форму, а Кнут священник все время сновал вокруг и теребил парусину, то погружая строителя в потемки, то выставляя на солнечный свет: либо — либо, по-другому не получалось.

И вот однажды утром к ним пожаловал старик, опять-таки привлеченный здешним шумом, и объявил, что решил помереть тут, в Кнутовой церкви. Кнут знал пришельца с тех самых пор, как приехал в Норвегию, и на некоторое время отвлекся от Геста.

Звали старика Гудлейв, и был он отъявленным язычником, пока Олав сын Трюггви самолично не обратил его и не совершил над ним обряд крещения. С того дня он жил по заветам Белого Христа в запущенной усадьбе на краю города, в смиренной бедности, а теперь и помереть вознамерился в том же духе, в достроенной церкви.

Кнут поместил его в комнатке над конюшней, где ночевал Гест, и велел выносить за ним горшок, держать в чистоте и кормить, ведь свои последние силы Гудлейв истратил на то, чтобы дотащиться сюда.

Гест не возражал — во всяком случае, на первых порах. Но уже через несколько дней старик отказался от пищи, решил поститься, дело-то шло к Пасхе. А наутро объявил, что хочет помереть как можно скорее, потому что испытывает боли и слышит голоса из тех времен, когда жил в неведенье. А одобрить самоубийство Кнут священник нипочем не мог, ведь это козни Одина и дьявола. Он ссылался на Писание, на церковный собор в Браге и иные авторитеты, но Гудлейв оставался глух к его доводам, только закрывал глаза, будто слушал как раз ими, и продолжал жить в своем кротком безмолвии.

Тогда Кнут придумал размачивать хлеб в молоке с медом и кормить его во сне, старик чавкал и глотал, но глаз никогда не открывал. А проснувшись, корил и священника и Геста: они-де мучают его, принуждают жить на этом свете, тогда как он хочет только одного — воссоединиться на небесах со своими предками. И однажды ночью Геста разбудил голос, вроде не Гудлейвов, но странно знакомый:

— Мне видится бескрайнее море, которое ты переплыл.

— Кто переплыл? — крикнул Гест в другой конец чердачной комнаты.

— Ты, — послышалось оттуда. — Я вижу одинокий корабль, он никогда не причаливает к берегу, кружит под парусом в открытом море, а команда мрет, один за другим, от голода и…

Гесту было невмоготу слушать все это. Днем он трудился над церковной стеной, но как бы во сне, а по ночам слушал старика, будто собственный свой голос. Его опять одолевал страх. И однажды утром пришлось-таки позвать Кнута священника — с мрачного смертного одра доносились совсем уж безумные вопли.

Они подошли к Гудлейву, который тем временем уже мирно спал и удовлетворенно причмокивал губами, пока они смотрели на него в первых лучах солнца, проникавших сквозь оконце в крыше. Кнут решил, что старик, поди, сызнова проголодался, сходил вниз, принес хлеб и кружку молока и начал совать в беззубый рот размоченные кусочки. Гудлейв, задумчиво чмокая, съел все подчистую, меж тем как тело его издавало довольные звуки, и они подумали, что это голос смерти.

Но тут старик открыл глаза и сказал, что видел своего сына, самого младшего, любимого, который погиб в огне, теперь его страшные раны зажили, вся кожа ровно как у новорожденного младенца, и оба глаза зрячие.

— Мы снова станем детьми? — спросил он, с мольбой глядя на Кнута священника, который попробовал улыбнуться.

— Да, — быстро ответил Гест. — Жизнь возвращается к своему началу.

Произнося эти слова, он вздрогнул и заметил, что Кнут священник посмотрел на него, удивленно и одобрительно. Кнут священник выделил Геста. Видел в нем главную свою задачу, ученика, который не ведает, что творит, душу, живущую иной жизнью, не такой, как его собственная. Невыносимо.

Гест опять от всего отстранился и строительство тоже забросил, так и не закончив стену, вернулся к уступчивым кабацким бабенкам, к пиву, к вялым ночным объятиям. Вот так обстояли дела, когда воротился Эйстейн, — церковь не достроена, Гудлейв по-прежнему живехонек.

В тот день река вскрылась, солнце и вода превратили дороги и улицы в потоки грязи, тени исчезли, зима с шумом и громом покинула Нидарос, новый запах повис над городом, вонь стоков и клоак, прежде скованных морозом, и средь этой внезапной весны возник Эйстейн сын Эйда; как никогда встревоженный, он коротко поздоровался с Кнутом священником и тотчас же отвел Геста за конюшню, надо, мол, поговорить с глазу на глаз, а там сообщил, что ближе к Троице в город потянутся военные отряды — с юга, сиречь с Вика, [41] Вик — побережье Норвегии от Лангесуннсфьорда до Ёта-Эльва. и с востока, из Свитьода, [42] Свитьод — древнескандинавское название Швеции — в них наверняка есть исландцы, вдобавок и корабли снова пойдут, так что Гесту лучше подыскать другое пристанище.

Гест молчал, и Эйстейн прибавил, что за ним кое-кто следит, поэтому надо срочно собирать вещи и быть наготове.

Три дня спустя, когда Гест, сидя в конюшне, чинил парусину, снова пришел Эйстейн, один, с мешком в руке, и Гест смекнул: пора, время не ждет, в мешке съестное, одежда и те немногие вещи, какие он держал в Хладире.

— Уходим прямо сейчас.

На лодке они переправились через реку и вошли в низкий лесок, где Эйстейн достал из тайника оружие — короткое копье и меч, не считая топора с рыбьей головой на рукояти, — и сказал, что решил подарить Гесту оружие, так как не смог обеспечить ему лошадь и не сумел устроить его на корабль.