Рой Якобсен - Стужа

Хадди — он опомнился первым — кинулся спасать мать. Гест между тем догнал Кнута священника, потащил его к дому. Дело шло мешкотно, клирик едва передвигал ноги, впрочем, преследователи замешкались еще больше. Гест с Кнутом успели войти в дом, Гест запер обе двери, бросился к очагу, сорвал с себя заледеневшую одежду, принялся отчаянно растирать тело, попрыгал, надел сухое. Кнут священник все это время, рыдая, лежал на полу и молился. Гест пнул его, велел помогать: надо подпереть двери лавками. Кнут не пошевелился.

— Uncle hoc monstrum… [70] Откуда это чудовище (лат.).

Снаружи слышались истошные крики, в дверь отчаянно замолотили.

— Того гляди, крышу снесут, — всхлипнул Кнут.

— Не сумеют, — возразил Гест. — Слишком они замерзли. Им бы подле лошадей устроиться. Но, по-моему, до этого они не додумаются.

Шум нарастал. Гест метался по дому, придвигая к дверям столы и лавки. Потом стал возле входа и крикнул:

— Дромунд, ты слышишь меня?

За дверью настала тишина.

— Дромунд, ты слышишь меня? — повторил Гест.

— Слышу, — ответил Дромунд. — Это же коварный обман. Предательство.

— Нет-нет! — крикнул Гест. — Просто мы не в состоянии открыть эту дверь. Тащите старуху за дом, мы откроем черный ход.

Донеслись голоса, судя по тону, перебранка, новый стук в дверь, и все стихло. Гест поспешил к черному ходу, дождался, пока они застучат в эту дверь, однако не отозвался: пускай еще померзнут.

За спиной у него Кнут священник стоял на коленях, обхватив голову здоровой рукой.

— Дромунд, слышишь меня? — опять крикнул Гест.

Дромунд ответил, что слышит, и добавил, что со старухою надобно поспешить, без памяти она. Вот и все, что он сумел вымолвить.

— Мне и эту дверь не открыть! — крикнул Гест. — Ступайте назад, к первой, слуга мой отворил ее.

Снова вопли и отчаянный стук, затем голоса стали тише и замерли совсем.

Гест сызнова спросил, слышит ли его Дромунд.

— Слышу, — сказал тот. — Ну, что теперь?

— Я Хадди! — крикнул Гест.

Ответом было молчание.

— Я Хадди! — повторил Гест. — И рожден с изъяном.

Тишина взорвалась диким ревом. Потом негромко донеслось:

— Мы идем к другой двери.

Гест перебежал туда. На сей раз им потребовалось больше времени. В конце концов за дверью послышался шорох, кто-то осторожно поскребся, и Дромунд прохрипел:

— Открой. Мы же насмерть замерзнем.

— Я Ивар! — крикнул Гест. — Сейчас открою. — Но не открыл, только загромыхал лавками. — Сейчас!

Кнут священник все так же стоял на коленях.

— Я Ивар! — опять крикнул Гест. — И рожден с изъяном!

Вновь послышались скребущие звуки, словно от медвежьих когтей, царапающих стены западни. И невнятный шепот:

— Это я, Ивар. И я здесь, снаружи.

— Нет! — отозвался Гест. — Ивар — это я. Я в доме, только вот дверь эту открыть не в силах. Ступай к черному ходу, там открыто, для всех открыто.

Все стихло.

Гест отошел к очагу, сел, сложил стихи; лицо у него горело от жара, он обливался потом, но руки-ноги толком не слушались. Кнут священник еще некоторое время молился, потом осторожно убрал руку от лица и вопросительно посмотрел на Геста. Словно издалека доносились какие-то странные звуки, похожие на детский плач. Кнут с превеликим трудом взгромоздился на лавку, осторожно положил сломанную руку на Библию, переплел разбитые пальцы.

— Она пострадала? — спросил он, будто сам ослеп.

Гест взглянул на книгу и сказал, что она цела. Кнут перевел дух. И внезапно со всхлипом выдавил:

— Кто ты?

— Я Торгест сын Торхалли, — громко отвечал Гест, — сына Стейнгрима сына Торгеста сына Лейва, который приплыл из Наумадаля в Исландию и занял земли в Йорве, когда в Норвегии правил Харальд Прекрасноволосый.

Кнут покачал головой, перевел воспаленный взгляд на огонь в очаге, измученное лицо приняло жесткое выражение, холодное молчание стеной стало между ними.

— Ты дьявол, — пробормотал Кнут надтреснутым старческим голосом. — Дьявол в образе ребенка. Или послан исполнить его дело. И все мы погибнем из-за тебя.

— Я Торгест сын Торхалли, — во весь голос повторил Гест. — Теперь мы поедим и ляжем спать. Ну и выпьем, конечно. А завтра или послезавтра отправимся назад, в Нидарос, если они не устроятся при лошадях, но это вряд ли. Через горы нам сейчас не перебраться, а вот весной мы снова двинемся в путь, ты — в Хедебю, я — на озеро Мёр.

Он глубоко вздохнул, пристально глядя на Кнута. Тот опустил глаза.

— Перво-наперво мы притащим сюда, к очагу, все одеяла и овчины, соорудим постель и будем спать, пока не отоспимся.

Из дома Гест вышел два дня спустя, когда кончились дрова. Старуху и Ивара он нашел в снегу за домом, Дромунда и Хадди — в загоне, вместе с тремя лошадьми, которых они забили кольями, в том числе и лошадь Кнута. Других коней видно не было. Гест пошел по следу и обнаружил у реки Сероножку и пеструю кобылу братьев, обе они очень замерзли и измучились. Он отвел их в усадьбу, откопав от снега один из стогов, хорошенько накормил, поместил под крышей. Через два дня он оседлал обеих, навьючил на Сероножку свою котомку и Кнутов сундук с книгами, а клирика посадил на пеструю кобылу.

Сам он шел впереди, пешком, вниз по долине, на север, и в седло вскочил, только когда они очутились в оппдальских лесах, на мерзлой бесснежной земле.

Кнут испытывал тяжкие боли и сильно мерз, однако же Гест все равно обходил усадьбы стороной. Вечером второго дня, когда миновали Медальхус, Кнут упал с лошади. Гест поднял его в седло, привязал к луке и укутал одеялами.

В город они пришли на рассвете. Гест разбудил конюха, сказал, что путешествие было недальним, но долгим, и велел поскорее привести Кнуту священнику лекаря. Когда лекарь явился, Кнут был в сознании. Гест уложил его в постель, а сам поспешно развел огонь и согрел молоко, меж тем как Кнут рассуждал о милости Божией и благодарил Господа за то, что Он сохранил ему жизнь или даровал еще одну, в надежде, что в оной будет больше света, нежели в той, каковая недавно завершилась. Но улыбался он криво, и взгляд был зыбкий, расплывчатый.

Лекарь выправил искалеченную руку, составил кости как надо, наложил повязку, от боли у Кнута брызнули слезы, но он засмеялся и тотчас надолго канул в свои говорливые грезы.

Ухаживал за ним Гест. Временами клирик ронял:

— Я умер.

Гест согласно кивал:

— Да, верно.

Бывало, Кнут говорил и другое:

— Я жив.

Гест и тут соглашался без возражений. Опекал клирика так, как мать опекает умирающего ребенка, с невероятным терпением, ухаживал и за ним, и за Гудлейвом, который по-прежнему лежал в каморке над конюшней, цепляясь за жизнь, и рассудком был светел, как никогда, а вдобавок радовался, что они вернулись, ведь молчун-конюх — компания никудышная.