Геза Гардони - Звезды Эгера

— О чем ты думаешь?

Итальянцев не пропустили в ворота, пока не доставили во двор господина Балинта. Его вывели из-за железной решетки. Чтобы он мог идти, двое солдат несли его кандалы. Выставили на середину двора топорный деревянный стул и подвели к нему Терека. Здесь старику дозволили присесть. Да он все равно не мог бы сдвинуться с места — кандалы были толщиной в руку.

Так он и сидел, не зная, зачем его посадили тут. Он был в летней холщовой одежде. Шапки на голове у него не было, густая грива седых волос отросла до плеч. Кандалы, по пятьдесят фунтов весом, оттягивали руки, и они бессильно повисли вдоль стула. Старческие, ослабевшие руки уже не могли поднять такой тяжести. Лицо у Терека стало землистым, как у человека, которого сняли с виселицы.

— Можете войти! — солдат подал знак певцам.

Они вошли в ворота. Встали в ряд шагах в пяти от Балинта Терека. Узник взирал на них равнодушно и устало: «Как попали сюда эти незнакомцы?»

Шахматисты прекратили игру. Что это? Какое великолепное развлечение: итальянские певцы в Семибашенном замке! Все встали за спиной Балинта Терека и ждали песен, а больше всего плясок девушек.

— Та, что помоложе, не итальянка, — высказал предположение персидский принц.

— Цыганку признаешь из сотни девушек, — ответил Майлад.

— А остальные — итальянцы.

Случайно все они были смугловаты. Мекчеи был самым плечистым, Гергей — самый стройным, Янчи — самым черноглазым. Эву выкрасили ореховым маслом. На голове у нее, как и у остальных, был красный фригийский колпак.

Итальянцы остановились как вкопанные.

— Да пойте же! — подбодрил их солдат.

Но певцы стояли бледные и растерянные. По лицу самого молодого покатились слезы. За ним заплакал и другой.

— Пойте, чертовы скоморохи! — понукал их нетерпеливый турок.

Но самый молодой из певцов покачнулся и рухнул к ногам закованного узника, обнял его ноги.

— Отец! Родимый мой!..

На расстоянии полета стрелы от Еди-кулы, позади армянской больницы, одиноко стоит захудалая корчма.

В давние времена, когда Константинополь еще назывался Византией, это был, вероятно, загородный дом, красивая мраморная вилла. Но, увы, время и землетрясения сокрушают даже мраморные плиты, обламывают алебастровые балюстрады террас и каменные цветы на наличниках окон, разрушают лестницы, а ветер заносит в трещины колонн семена сорных трав.

Вилла превратилась в кабачок. Навещали этот кабачок самые разношерстные посетители. Хозяин — звали его Мильциад — пополнял свои доходы скупкой краденого. Мильциад и снабдил наших путников итальянской одеждой, предоставил им кров и продал за хорошие деньги позолоченную тарелку.

Так как представление в Еди-куле окончилось неудачей, артисты чуть не попали в беду. Солдат тут же доложил бею, что итальянцы, очевидно, родственники узника, так как плачут возле него. Но бею было уже не до Еди-кулы. Все его мысли были заняты венгерским округом (по-турецки — вилайетом), куда его посылали. В Еди-куле он и сам, в сущности, был узником: жил в крепостных стенах и только раз в год имел право выйти на молебен в храм Айя-София.

— Осел! — выругал он солдата. — Итальянцы были рабами того господина, а сейчас они мои рабы!

Бей как раз укладывал в сундук свою красивую порфировую чернильницу. Он вынул из нее тростниковое перо, обмакнул его в губку с чернилами и, написав на листочке пергамента величиной с ладонь несколько строк, протянул его обомлевшему солдату.

— На! Передай итальянцам и выведи их за ворота. Смотри, чтобы их никто не тронул.

Гергей тут же прочел бумажку, как только ему сунули ее в руки. В ней значилось:

«Предъявители сего, пять итальянских певцов, состоят в моей дружине. Настоящий темесюк [54]выдан мною для того, чтобы их никто не трогал, когда они не находятся при мне.

Вели-бей».

Гергей с радостью спрятал листок. Потом взглянул на солдата. Где он видел эту физиономию и эти круглые, как у сыча, глаза? Где?

Наконец вспомнил, что накануне вечером солдат пил у грека вместе с разными поденщиками и корабельщиками. По багровому носу турка сразу было видно, что на судилище Мохамеда он неизбежно попадет в число грешников.

— Ты тоже поедешь с беем? — спросил Гергей, когда они выходили из ворот, и сунул солдату в руку серебряный талер.

— Нет, — ответил солдат, сразу повеселев. — Велибей берет с собой только подкопщиков и дэли. У нас начальником с завтрашнего дня будет Измаил-бей.

— Он еще не переехал сюда?

— Нет. Пока еще живет вон в том доме, увитом диким виноградом.

И солдат указал на домик, притулившийся у старинной византийской крепостной стены. Очевидно, он и выстроен был из ее камней.

Вечером сыч уже пропивал у грека свой серебряный талер.

Наши юноши в это время ужинали в опрятной комнате, облицованной мрамором. Они ели плов с бараниной и совещались, вернуться ли им на родину вместе с беем или одним.

Грозная опасность ходила за ними по пятам — это было несомненно. Еще более несомненно было, что освободить Балинта Терека им не удастся.

— Надо вернуться вместе с беем, — сказал Гергей. — Так будет разумнее всего.

— Я петь этому турку не стану, — проворчал Мекчеи. — Пусть ему гром гремучий поет!

— Что ж, притворись, будто ты охрип, — сказал Гергей, передернув плечами. — А почему бы нам не петь для него? Пословица и то гласит: «На чьей телеге едешь — того и песню поешь».

— А если дома узнают, что мы развлекали турка?

— Ну и что же? В Туретчине мы ему поем, а в Венгрии он у нас попляшет.

Янчи не вмешивался в разговор — он безмолвно смотрел вдаль глазами, полными слез.

Гергей положил ему руку на плечо.

— Не плачь, Янчика. Не век же отцу носить эти тяжелые кандалы! Когда-нибудь снимут их.

— Я не мог даже поговорить с отцом. Он успел только спросить про брата. Я сказал, что Ферко остался дома — на тот случай, если я погибну в пути. Чтобы у матери остался хоть один сын.

Все глядели на юношу с молчаливым участием.

— Но что я за дурак! — воскликнул Янчи, содрогнувшись. — Прокрался к нему, переодевшись бродячим скоморохом! А ведь я мог бы навестить его обычным путем. Теперь, после всего случившегося, уже не пойдешь. Сразу узнают, что мы не итальянские певцы. И тогда не спасет даже охранная грамота бея. Хоть бы деньги я ему передал!

Цыганка взяла опустевшее блюдо и вынесла его. В комнату заглянула луна, затмив огонек светильника.

— Можно сделать еще одну попытку, — сказал Гергей. — Деньги у нас целы. У тебя, Янчи, тысяча золотых, у меня триста. А тех денег, что у Мекчеи, нам хватит на дорогу домой. У Эвы тоже есть деньги.

Цыганка вернулась.

— Пойдите взгляните на турецкого сыча, — сказала она. — Так пьян, что даже со стула свалился. Шаркези пьет за его счет, но еще не напился. Они играют с Мати в кости.