Абдижамил Нурпеисов - Кровь и пот

— Бери кумыс! — подвинул он чашку своему гостю.

Дела у Коротышки были срочные. В волостях Кабырга и Ордаконган сборы с населения шли туго, и он с двумя солдатами отправился по аулам. Но, приехав в аул Танирбергена, он застрял, забыл на время про дела, выжидал, когда Алдабергена не будет дома. И вот сегодня все пошло хорошо, вечером должен он был встретиться в овраге с белощекой токал софы.

Уже вечерело, когда Коротышка вышел будто бы прогуляться и забрался в овраг. Сидел он там долго и начал беспокоиться. Выглядывая из-за молодого тала в овраге, он нетерпеливо глядел в сторону аула, когда совсем рядом раздался шорох. Коротышка напугался и живо присел. В кустах шелестело. Очки у Коротышки со страху запотели. Кусты, куда он глядел, затряслись, раздвинулись, и младшая токал софы Алдабергена, слегка конфузясь, подошла к Коротышке. Сердце у него гулко заколотилось, голос сразу пропал. Молодая токал тоже как будто робела, закрывала лицо шелковой шалью, отворачивалась. «Ай, белая, ай, полненькая!»—подумал Коротышка и запустил руку, хотел грудь пощупать. Токал захихикала. Коротышка засопел, задышал, схватил ее, но она вывернулась, осмелела.

— Мурза джигит… — она ожгла его взглядом из-под шали. — Смотри, мой старик ревнив…

— Э, да черт его!.. Говорят, чего ревнуешь — собаке рыжей достанется.

Токал засмеялась еще смелей, открыла лицо. Руки у джигита вспотели, по животу холод пошел. Боже, до чего ж бела, сатана!

— Мурза джигит, чего молчишь?. А то я пойду — скучно! Коротышка испугался.

— Что ты, что ты!.. — забормотал он. — Зачем же, давай посидим, гм… Полежим, а?

Он повалил ее, она все хихикала, отталкивала его, но слабо, как вдруг оба услыхали конский храп. Конный, воровски кравшийся по оврагу, показался им сперва софы Алдабергеном. Токал юркнула за куст. Коротышка, приподнявшись, поправил очки, посмотрел на всадника и тут же упал, побелел и пополз к дрожащей под кустом токал. В беспамятстве он пытался подлезть под нее и только приговаривал:

— Пропал… пропал… Совсем пропал…

— Кто это? Мой старик? — еле слышно шепнула токал.

— Кой черт старик! Кален!..

— Кален?

— Он, пес! Уши коня прямо коленями достает! Теперь… Что делать? Пропал!..

Коротышку начало колотить, язык не ворочался.

— Он меня убьет… Ку… куда спрятаться? Токал захихикала, приподняла подол платья.

— Лезь туда, откуда на свет появился! Хи-хи-хи…

— Молчи! Дура!

Кален проехал еще немного, слез с коня, подтянул подбрюшник. Поглядел внимательно на байский аул, опять сел верхом. Пробравшись еще по оврагу, он вдруг выскочил наверх и кинулся к большой белой юрте. Его увидела байбише Кудайменде, взвизгнула, ворвалась в юрту, стала прятаться за тюки. Танирберген посмотрел в щель и изменился в лице.

— Берегись! Кален!

Два солдата, сопровождавшие Коротышку, схватили винтовки. Танирберген сразу опомнился, успокоился.

— Не стрелять! — тихо сказал он. — Схватим живьем!

Кален осадил коня у самой юрты, быстро соскочил, взял повод левой рукой, правой поудобнее перехватил толстый доир, не выпуская повода, шагнул в юрту. Солдаты стояли по обе стороны двери, враз крикнули:

— Руки вверх!

Кален не обратил на них внимания.

— Держите его! — закричал Танирберген.

— Стой! Я сам к тебе пришел. Освободи жену и сына!..

— Вяжите! — закричал опять Танирберген.

— Вот, значит, как, мурза? — с дикой веселостью сказал вдруг Кален и поглядел на солдат. Сразу увидел — оба здоровы, неповоротливы. Покорно вздохнул — Ну что ж, вяжите…

Один солдат поставил винтовку к стене, взялся за веревку, Танирберген дал. Кален пригнулся, схватился за ствол винтовки второго солдата, вырвал. Первый солдат бросил веревку, повернулся за винтовкой. Кален ударил его прикладом сзади по затылку. Танирберген бросился на пол, мигом забрался под кровать. Кален не видел, куда он спрятался, растерялся, в это время несколько человек, сорвав дверь, с кольями ворвались в юрту.

— Держите его! — опять закричал Танирберген из-под кровати. Кален вдруг как-то поскучнел, ссутулился, сопротивляться не стал. Ударил винтовкой о колено, сломал приклад в шейке, потом, натужась, согнул ствол, бросил. На него накинулись, стали бить, свалили, заломили назад руки, потащили на улицу. Бабы, увидев кровь, озверели, завизжали.

Но тут подоспел Коротышка, расталкивая народ, подошел к Калену, пнул ногой. Кален покосился на него снизу заплывшим глазом.

— Прекратить! — тонко закричал вдруг Коротышка… — Человек этот принадлежит власти! Мы его будем судить!

Люди неохотно отходили, ворчали. Калена подтащили к стенке юрты. Солдаты стояли над ним, глядели с ненавистью. Тот, кого он ударил, держался за голову, постанывал. Кален как сломал винтовку, так не сказал больше ни слова. Лежал, ждал, пока во рту наберется побольше солоноватой крови, потом сплевывал. Целую лужу наплевал, терся щекой о траву и думал тоскливо: «Сшибли, гады! Всех сшибают, кто против них. Ну, ничего, погодите! Раньше смерти я не умру. Эх, сшибли меня, плохо, плохо!..»

Опять подошла, приступила поздняя осень. Опять по всей беспредельной степи из конца в конец гулял, посвистывал морозный ветер, свивал песок, трепал кустарник.

Маленькое, куцее кочевье еле дотащилось к вечеру до впадины Куль-Коры.

— Аул! Вон аул! — закричали те, кто сидел на верблюдице.

Два казаха и две молодые женщины, понуро шагавшие впереди, остановились, подняли головы и стали разматывать завязанные рты.

— Может, зимовье заброшенное?

— Нет, аул, аул! Вон скот вокруг пасется! — наперебой кричали с верблюдицы.

— А! Ну слава аллаху! Значит, верно шли. Не заблудились.

— А здесь и Абейсына зимовье? Небось богато живет?

— Ого! Скупщик ведь! Вся шерсть через него на базар идет… Глянь, глянь, Калау, пастбище-то какое, а? Полынь-то какая! А верблюжья колючка, а типчак, а? Эх, благодать для верблюдов!

— Н-да… И в котле небось не пусто. Как думаешь, накормит он нас?

— Ладно, ладно! Чего заранее-то сомневаться?

— А! Ну и хрен с ним, накормит, и ладно.

Поднимая белую пыль, оживившееся кочевье быстро стало спускаться по рыхлому меловому склону. Возбужденно оглядываясь, Тулеу заговорил с братом о здешних пастбищах, о травах и покосах, и на сердце у него становилось все горячей.

За ними еле поспевали жены Тулеу. Они поглядывали снизу на своих ребятишек. Ребята качались в люльках по бокам верблюдицы, хныкали, просили есть и терли глаза.

— Потерпите, — наперебой уговаривали их матери. — Вон, вон уж и дом виден. Это дом самого Абейсын-аги! Сейчас приедем. А ну тихо, говорят вам! Вот приедем, войдем в дом… А потом — ой, что и говорить, печь растопят, жарко всем станет, поставят перед вами горячий котел. И будем мы друг друга уговаривать: «Бери, ешь! Нет, ты ешь!»