Абдижамил Нурпеисов - Кровь и пот

Она помолчала, со страхом оглядывая море, потом напустилась на сына:

— Покоя нам не давал, все рвался к морю! Вот оно, гляди теперь… Вот эта, что ли, твоя счастливая страна? Будь она проклята!

Никто ей не ответил, все молчали. Замолчала надолго и старуха.

Подумала о своих болезнях, вспомнила покинутым дом, долгую дорогу по холодной степи, унижение перед наглым сборщиком, горячую печь в его доме и не утерпела:

— Просторна наша земля, а души людей закаменели! Айганша сразу поняла, кого имеет в виду мать, вытерла глаза и через силу улыбнулась.

— Ну, апа! Не горюй! Мы же больше ни к кому не просились… И Тулеу стало страшно. Но назад пути уже не было. И с печалью и страхом в душе он все-таки повел свою семью дальше, по берегу ревущего загадочного моря.

Как ни хитер был Абейсын, а все-таки вышла у него промашка. И вот как было дело.

На другой день с утра Абейсын разъезжал по соседним аулам и собирал шкуры забитого к зиме скота. Настроение у него было прекрасное. Любил он приехать в аул, любил разогнать брехавших собак, полюбоваться на жилье в степи, пусть даже и бедное, но пахнущее дымом, кизяком, молоком. Любил мять шкуры, разворачивать их на земле, торговаться, узнавать новости, взваливать шкуры на верблюдов и погружаться потом по дороге к следующему аулу в свои торговые расчеты.

Так он провел все время до обеда, а вернувшись домой, застал у себя гонца Танирбергена.

— Тебя мурза зовет! — тут же передал гонец.

Абейсын ухмыльнулся, отвел взгляд от гонца и не торопясь пошел сказать, чтобы подавали обед. Вернувшись, он сел, сложил на животе руки, завертел пальцами. Эту привычку перенял он у Темирке.

— Эй, сборщик? Оглох? Мурза велел, чтобы тут же ехал!

— Заткнись! У меня свои дела.

— Успеют твои дела. Мурза ждет!

— Поезжай…

Изумленный гонец ускакал, а Абейсын принялся за обед. Ехать к мурзе ему было не ко времени, но делать было нечего, мурза не Тулеу, и шутки с ним плохи. Тепло одевшись, Абейсын тронулся в путь. В степи морозило, как и вчера, посвистывал ветер, но Абейсыну было жарко от мяса в животе и от шубы и хотелось распахнуться. Но он не распахнулся, а надвинул поглубже на лоб лисий тумак и пустил коня рысью против ветра. Взобравшись по крутому склону Куль-Коры в сторону Бел-Арана, он выехал на широкую караванную дорогу. Жаркие бока коня сквозь сапоги согревали ему ноги, дорога была ровна и просторна, и он не беспокоился больше о пути, знал, что дорога эта идет через Ак-баур, через аул мурзы. Он отпустил, поводья и задумался.

Только что вернулся он из Челкара, останавливался по дороге у мурзы — передал выручку за проданных на базаре коней. И теперь стал размышлять, по какому же делу вызывает его мурза.

«Что-то учуяла лиса! — думал он, покачиваясь в седле. — Но что? Где я маху дал?» Он закрывал глаза, и тогда лицо его оплывало, и казалось, что он спит. Но он даже не дремал, а думал по-прежнему о скоте, о ценах на базаре, о своих сделках и чаще всего — о мурзе.

На полпути к Ак-бауру он стал волноваться от предстоящей встречи с мурзой, встряхнулся и решительно тронул тяжелым каблуком саврасого. Конь заторопился и поскакал шибко. Солнце уже садилось, когда Абейсын, разгоняя собак, въехал в богатый аул мурзы.

В ауле было многолюдно. Заболев чахоткой, недавно вернулся из города Жасанжан, и теперь в ауле покоя не было от гостей. Перед домом Танирбергена стояли на привязи оседланные кони, тускло посверкивали отделанными серебром сбруями.

Абейсын знал, что мурза только ночует у молодой жены, а гостей принимает всегда в большом доме байбише. Привязав коня, он еще раз оглядел аул и, округлив спину, пошел в дом байбише.

Аксакалы и карасакалы, тучно темневшие в глубине комнаты, не сразу узнали Абейсына, кое-кто даже и ладонь ко лбу приставил, будто на солнце глядел. А узнавши, зашевелились, приятно загудели— вежливо и с достоинством, хоть каждый и старался гудеть погромче.

— О, Абейсын!..

— Проходи, проходи сюда!

— Вот здесь присядь!

— Все ли благополучно?

— Как жена, дети твои, дорогой Абейсынжан, как скот — живы, здоровы ли?

Абейсын незаметно повел глазом — мурзы в доме не было. Приосанился, здороваться стал сдержанно, по-городскому — за руку, на вопросы отвечал кратко, неясно. Заметив, как жирно лоснятся у всех усы и бороды, понял, что бесбармак уже съеден, и вздохнул с сожалением..

— А что, дорогой, говорят, ты опять в городе побывал?.

— Да, аксакал.

— На базаре был? Как в этом году скот?

— Дешев… Скот теперь уж не товар.

— Апыр-ай, а?!

— К добру или к худу все это?

За дверью послышались быстрые шаги, и все сразу примолкли. Вошел Танирберген. Абейсын проворно встал, протянул обе руки, но мурза, не взглянув на него, прошел в угол, сел на ковер и опустил ресницы. Усы его вздрагивали от ярости.

Гости переглянулись, вытаращились на Абейсына, потом завозились, стали браться за плети и тумаки.

— Ну, Таниржан, мы тронулись… Танирберген напряженно кивнул.

— Поверь, всем нам дорог Жасанжан! — Скажи ему, пусть ко мне приедет…

— Да! Пусть поездит по аулам, порассеется.

Танирберген не поднял глаз, только усами шевельнул. Гости засопели, завздыхали, разом поднялись и, толкаясь у двери, пошли вон. Танирберген еще некоторое время помолчал, слушая, как гости переговариваются на улице, как отвязывают коней, прощаются под заливистый брех собак, потом повернулся к грустному Абейсыну:

— Пригрелся под крылышком, холуйская рожа, в доверие влез… И хоть знал я всегда, что ты вор, собака, да думал, что хоть меня кусать не будешь!

Абейсына вдруг рассмешило негодование мурзы, широкие ноздри его вздрогнули, глазки совсем скрылись, он хмыкнул, хоть смеяться ему не следовало бы. Танирберген взорвался:

— Астафыралла, и с таким человеком я имел дело? Где же у тебя совесть, а?

Абейсын даже глазки расширил от изумления, уставился на мурзу. «Какая совесть? О чем он говорит?»— подумал он.

Возвращаясь домой с базара, ехал он всегда тихо, бросив поводья, загнув рукава, считал на пальцах, так было нагляднее — сначала шли расходы по сбору шкурок и шерсти в аулах, потом доходы. Вся его нынешняя жизнь укладывалась в два слова: «выгадал» и «прогадал». Это было так просто, так удобно… Да и вся жизнь так: выгадал — будешь спать в тепле и есть сытно, будешь любить красивых молодых жен, а возле дома будет сопеть многочисленный твой скот; прогадал — и не согреешься в пустом холодном доме, не поешь сладко, укрыться нечем будет. «Вот дурак!»— мельком подумал он о мурзе, все продолжавшем кричать что-то о чести и совести, и стал думать с досадой про себя, что не смог давеча сплавить коней мурзы куда-нибудь за Актюбинск, к джагал-байлинцам или, на худой конец, к торговцам из Иргиза и Тургая.