Абдижамил Нурпеисов - Кровь и пот

Перед Акбалой все поплыло. Поплыл дом, новые ковры сами собой стали сворачиваться, стали удаляться куда-то все женге, и лица у них были враждебны, и будто холод снаружи вошел в дом и сжал ей сердце.

— А ну прекратить!.. — уже визжала байбише. — Вон отсюда все! Прекратить! Поганка! Никого не будет! Все пошли к дьяволу!

И пошла байбише пинать ногами всякие вещи, пошла таскать женге, выталкивать их на улицу.

— Я вам покажу! — вопила она, вертясь и прыгая по дому, потом выскочила за порог, разогнала толпу, собравшуюся вокруг дома, отвязала и пинками разогнала баранов.

Шум и крик был такой, что казалось, над аулом пронесся смерч. Управившись со всеми на улице, байбише опять заглянула в дом. Она вся тряслась и сжимала кулаки.

— Поняла? — что есть силы крикнула она. — Хватит с тебя! Поиздевалась надо мной! Это тебе не твой вонючий рыбачий аул, чтобы тебе по головам нашим ходить! У, тварь! — крикнула она напоследок и ушла.

Акбала осталась одна в разгромленной комнате и только часто дышала черным приоткрытым ртом и старалась унять дрожь. Потом услыхала снаружи рев толпы, совсем помертвела и выбежала на порог посмотреть, что делается.

Большая ревущая толпа собралась перед домом Алдабергена. Люди подпрыгивали, махали руками, что-то там кипело, переливалось халатами и тумаками, и среди этого кипения Акбала вдруг различила косоглазого гонца, три дня назад посланного к старику Суйеу. Кровь засохла у него на щеках, а голова была замотана платком.

— Красноглазая стерва! — ревел старый софы. — Белобрысый старикашка над кем издевается? Над кем куражится, а?

Акбала еле вернулась в дом. Ноги у нее подгибались. До постели она не дошла и повисла, схватившись за адал-бакан. Голова у нее кружилась. «Что-то теперь будет?»— шептала она.

Послышался новый, еще более сильный шум, и какая-то бабенка все-таки осмелилась, потихоньку пробралась к дому Акбалы, сунула голову в дверь и тихо позвала:

— Эй! Эй, Акбала! Встань! Мурза прибыл…

Акбала встрепенулась, вытерла глаза и только теперь заметила, что солнце уже заходило. Гасло небо, гасли обескровленные окна, обращенные к закату, и просторная комната затягивалась мглой.

— О боже! — вздохнула Акбала. — За что караешь?

— Что ж поделаешь, — тут же привычной скороговоркой отозвалась пробравшаяся в дом бабенка, — что ж поделаешь, терпи!..

— Все терпеть?

— Терпи, терпи…

Акбала прерывисто вздохнула. Заметив в отворенную дверь, как с улицы идет к дому муж, она, унимая слабость в ногах, поднялась, оправила платье, пригладила волосы и, опустив ресницы, пошла навстречу мужу.

Поздним утром, надвинув на брови соболью шапку, накинув шубу, Жасанжан вышел на улицу. По своему обыкновению он хотел было подышать свежим воздухом, размяться, подняться на песчаный холм, буреющий под синим небом невдалеке от дома. Но его сразу прохватило холодным ветром, и, зябко поеживаясь, он поскорее завернул в затишье на солнечной стороне дома.

Танирберген шел куда-то по своим делам, заметил Жасанжана и свернул к нему. Некоторое время они постояли молча, поглядывая на расстилавшуюся вокруг степь. Потом Танирберген поинтересовался:

— Ну как, дорогой, самочувствие сегодня? Хорошо ли спал?

— Хорошо, ага.

Хоть и были они родными братьями, но ничем не походили друг на друга. Жасанжан был долговяз, худ и последнее время равнодушен ко всему, кроме своей болезни. Танирберген — крепок, быстр, решителен, всегда бодр, всегда энергичен, и зубы у него были как сахар, а усы блестели, как смазанные маслом.

— Хорошо, значит? Ну, бог даст, плохо не будет. Родной край — как родник здоровья. Вот увидишь, пройдет месяц, другой — и поправишься.

На бледном лице больного мелькнула усмешка. Он отвернулся. Танирберген искоса быстро взглянул на него, хотел что-то сказать, но промолчал, будто ничего не заметил. Он прислушивался к глухому, отдаленному расстоянием стону моря. Потом снова повернулся к брату.

— Чуешь? Что-то наше море сегодня больно грозное. Слышишь, как ревет?

— Н-да… А похолодало!

— Что ж, самое время…

— Верно. Всему свое время. И холоду и старости. И смерти…

Танирберген опять покосился на брата. Лицо у Жасанжана было бледное, пушок на щеках стоял дыбом, по шее — гусиная кожа, кончик носа покраснел. Танирберген сморщился, отвел глаза.

— Ты чай пил уже?

— Нет… Не хочется что-то. Не тянет к еде. Тошнит как-то.

— Да брось ты! Пойдем ко мне, позавтракаем.

Братья медленно вышли на ветер.

— Как в ауле с топливом? — спросил Жасанжан.

— Что? С каким топливом?

— Да вчера вот байбише софы-ага весь день бранилась. У меня даже в голове застучало… Кизяк они со скотницей делили.

— А-а… Ах, милый, зачем тебе в эти дела встревать?

— Холод такой стоит… Хоть бы в тепле посидеть несчастным женщинам, — вяло говорил Жасанжан, шагая рядом с братом и поглядывая на него.

Танирберген промолчал. Лицо его стало равнодушным. Он думал сейчас о чае.

— Чай приготовь! — хмуро сказал он вышедшей навстречу им Акбале. Последнее время он говорил с ней редко, неохотно и грубо.

Акбала заметно отяжелела. Перед молодым деверем она конфузилась и все старалась прикрыть, спрятать округлившийся уже живот. Белое с желтыми пятнами лицо ее было печально. Глаза, как всегда, затаенно опущены.

Она быстро расстелила перед мужчинами дастархан, приготовила чай и передала байбише. Байбише стала разливать.

Танирберген понимал, что Акбала не виновата в случившемся. Разве она не права была, что хотела погасить вражду между отцом своим и аулом мурзы? Разве не искренна она была?

Танирберген жалел ее. Иногда вечерами, когда в доме стелили постели, его мучительно тянуло к ней. Он чувствовал — стоит чуть-чуть поддаться соблазну, и все пропало: исчезнет мигом его наигранная суровость, он станет опять нежен, влюблен, начнутся жаркие объятия… Ну а дальше — пропала вся воля мужчины!

Поэтому он ожесточал себя против Акбалы, смотрел на нее хмуро, вспоминал, что она предпочла ему сначала Еламана (хоть это была неправда), вспоминал, сколько неприятностей он из-за нее вынес… Любовь, нежность, злоба и равнодушие мешались в нем, и он часто хандрил последнее время.

Ну а сейчас, неторопливо, с наслаждением хлебая чай, чувствуя, как хорошо, горячо становится в животе и в душе, он подождал, пока выйдет Акбала, проводил ее взглядом и, тут же забыв, весело повернулся к брату.

— Вот ты заступник бедняков. Я уж не говорю, что нас только двое — софы не в счет, — но тебя все тянет к беднякам… Ладно! А как ты смотришь, скажем, если поженить тебя на бедной девушке?

Плохо зная своего брата, Жасанжан принял его слова за шутку.

— Ах, дорогой, — улыбнулся он. — Для женитьбы нужна решительность. А я как… Ну как, знаешь, бывают собаки — зверя чуют, а выходить навстречу боятся. Сидят по конурам и брешут. В смысле женщин я, наверное, врожденный трус и неудачник.