Абдижамил Нурпеисов - Кровь и пот

— О господи, какой срам! Уйди сейчас же!

Калау одной рукой зажал ей рот, другой схватил за грудь, повалил. Кенжекей подогнула ноги и что есть силы ударила Калау в живот. Калау свалился с постели.

— У, бесстыжая тварь!.. — шипела Кенжекей. — Уйди! Провались, свинья!

Выругавшись, Калау тихо отошел, улегся. В комнате было тихо. Тулеу, лежавший с молодой женой, молчал.

И Кенжекей зарыдала. Хныкал рядом разбуженный возней на постели ребенок. Но Кенжекей не утешала его, давясь, кусая подушку, она плакала о своей доле. Этой ночью она поняла, что жизнь ее отныне пропала, загублена навсегда. Больше всего потрясло ее, что Тулеу не шевельнулся, не подал голоса, не защитил ее честь.

На другой вечер рядом с Кенжекей легла Айганша. В доме они держались вместе, и Калау ничего не мог поделать с Айганшой. Тогда он придумал новую забаву. Развалившись в глубине комнаты, он долго плевал в противоположную стену, стараясь достать повыше. Потом скосил глаз и позвал старшего сына Кенжекей:

— Утеш, поди сюда!

Восьмилетний рыжий мальчишка хорошо знал тяжелую руку дяди и сразу насторожился. Он стал переступать с ноги на ногу и заранее шмыгать носом. Калау приподнялся, перевалился на колени, сполз с постели, дотянулся до Утеша и рванул его к себе.

— Стой рядом! — приказал он и опять повалился на постель. Он знал, что Утеш послушен и будет стоять.

Некоторое время Калау лежал, глядя в потолок и собирая во рту слюни. Потом плюнул на стену и попал очень высоко.

— Видал? — спросил он и задумался.

Поковыряв в носу, он поглядел на Утеша. Тот стоял потупившись и редко моргал.

— Скажи, — начал Калау, — правда, мы с тобой от одной матери? Утеш молчал.

— Ну!

— Правда… — прошептал Утеш.

Калау загоготал и задрал ноги. Он болтал ногами и шлепал себя по ягодицам. Утеш опять шмыгнул. По щеке у него поползла слеза,

— Не плачь! — грозно крикнул Калау. Утеш вытер слезы.

— Смейся! — приказал Калау.

Утеш робко поглядел на дядю и опять потупился.

— Кому говорю? Смейся!

Утеш улыбнулся. Лицо его исказилось при этом, а мокрые глаза совсем закрылись.

— Го-го-го! — заржал Калау, испытывая удовольствие оттого, что имеет власть над мальчишкой. Потом опять сделал грозное лицо. — Ты от кого родился? — спросил он так, будто видел Утеша впервые. — Скажи-ка! Ну?

Бабушка любила Утеша и звала его «мой меньшой». Его рано отняли от груди матери, и вырос он возле грозной бабушки. Но он знал, конечно, кто его мать, любил ее без памяти, но никогда не смел подойти к ней и сказать, как он ее любит. Он рос, будто немой, молчаливый, робкий, и ему всегда тяжело было, что он не вдвоем с матерью живет, а всегда кругом люди, и ему стыдно при них приласкаться к ней.

— Ну? Так кто твоя мать?

Утеш покосился на Кенжекей и вздохнул.

— У, хитрюга! Ишь молчит! Это он только так говорит, будто бабушкин сын…

Губы Утеша давно дрожали от сдерживаемых слез. Он пробормотал что-то и нагнул голову.

— Что? — грозно переспросил Калау. — Ты родился вон от той грязной бабы! — показал он на Кенжекей.

Утеш больше не мог терпеть и громко заревел.

— Га-га-га!.. — заржал Калау. — Не нравится тебе эта стерва? Так… Ну вот что: если ты действительно сын бабушки, на вот, возьми кочергу…

Калау потянулся за кочергой, достал, опять лег и сунул кочергу Утешу.

— На вот, возьми, держи крепче. Вот. А теперь ударь кочергой эту чертову бабу. Только смотри не жалей, бей что есть силы. Понял?

Утеш крепко вцепился в кочергу, сунутую дядей, и побледнел. Ему хотелось убежать в степь, но он боялся пошевелиться.

— Эй, гаденыш! Мать, что ли, жалеешь? — спросил Калау и грозно нахмурился. — Бей ее, паскуду.

Утеш задрожал. На секунду он осмелился поднять глаза на дядю и увидел, как тот, не мигая, смотрит на него. Утеш зажмурился, поднял кочергу и, спотыкаясь, подбежал к матери. Потом он, как затравленный зверек, оглянулся на дядю, посмотрел на мать.

— Бей, собака! Бей, щенок!

Утеш опять зажмурился, замахнулся кочергой и ударил мать по руке. Кенжекей слабо вскрикнула, вскочила, увидела перед собой несчастную, жалкую фигурку сына — и опомнилась.

— Ой!.. Утешжан, родненький… — тихо и жалостливо сказала она. — Господи! Совсем дитя ты еще… Жалко мне тебя, бедного!

На глазах у мальчика выступили слезы. Он ничего не видел, дрожал и боялся шелохнуться, чтобы слезы не побежали по щекам. Ему было стыдно и страшно, будто он оказался голый перед народом.

Калау опять повалился навзничь, опять захохотал и задрал ноги. Тулеу, до сих пор молчавший, вдруг побледнел и тяжело поднялся. Подойдя к Калау, он поймал его ногу, рванул к себе.

— Встань, собака! — рявкнул он, багровея.

Калау на мгновение смолк, взглянул на Тулеу, уперся руками, высвободил ногу и залился пуще прежнего. Тулеу сильно пнул его под зад.

— Вон отсюда!

Калау поднялся. Но теперь он уже не смеялся. Оскалившись, он засопел и напрягся.

— Пошел вон! — опять крикнул Тулеу и схватил брата за ворот. Калау вывернулся, ударил Тулеу под ложечку. Тулеу упал, больно ударившись спиной о стену. Ошеломленно взглянув снизу на брата, он поразился: тот стоял, вобрав голову в плечи, без шеи, без ушей, решительный и яростный. Тулеу был силен, гораздо сильнее Калау, и то, что он упал, а брат стоял над ним, уродливый и злобный, привело его в такую ярость, что он чуть не заплакал. Скрипнув зубами, он вскочил и опять кинулся на Калау. Он ударил его раз и другой, но плохо попал, как он понял в ту же секунду. Он разошелся, руки, кулаки его уже горели, и он хотел одного только: бить в бить, — как вдруг перехватил взгляд матери. У старухи два дня уже как отнялся язык, и она глядела на всех. Она ничего не говорила, только глядела, но, когда кто-нибудь ловил ее взгляд, ему становилось как-то неловко, стыдно, и каждый начинал думать про себя, какой он плохой и что нужно стараться быть лучше.

Перехватив ее взгляд, Тулеу остановился и вытер дрожавшей рукой лоб.

— Ну погоди… — хрипло выдохнул он. — В этом доме теперь только одному из нас жить… Погоди! Посмотрим, кто кого!..

В детстве Калау лягнул жеребенок, сломав верхнюю челюсть с правой стороны. И с детства обезображенное шрамом лицо Калау все косило на одну сторону. Теперь от злобы лицо его вовсе съехало набок.

— Ладно… Посмотрим еще, кто кого! — ответил он с ненавистью и выматерился.

Тулеу подошел к матери. Старуха больше не смотрела на него, а смотрела вверх, на низкий черный потолок. Глаза ее тускнели, гасли, будто угли в костре, подернутые золой. Она едва заметно покачала головой. Тулеу виновато моргнул. Он знал, что мать осуждает их. И еще он знал, что его она осуждает больше всех — как старшего.

Пришла Айганша. Едва переступив порог, она со страхом посмотрела в угол, где лежала мать. Потом на цыпочках быстро подошла к ней, присела у изголовья и взяла леденеющие руки матери. Она держала эти старые, со вздувшимися суставами и жилами руки и смотрела на мать.