Давид Гроссман - Львиный мед. Повесть о Самсоне

Но почему? Может быть, желая сказать ей, своей первой в жизни женщине, что и она никогда до конца его не узнает? Или эти семь дней — своеобразная изнурительная церемония, которую он устраивает для самого себя, чтобы установить границу — границу, до которой может подпустить к себе другого, даже любимого человека?

«Ты ненавидишь меня и не любишь, — горько рыдает жена, — ты загадал загадку сынам народа моего, а мне не разгадаешь ее…»

На секунду, пока звучат ее слова, пишущему эти строки вдруг чудится, что в жалобах молодой жены проскальзывает намек на нечто более обширное и запутанное, чем. обычная семейная ссора; на загадку, во много раз более значительную — загадку народа Израилева в глазах других народов с самого его зарождения и по нынешний день. Удивление и подозрение всегда сопровождали еврея при соприкосновении с другими народами. Но вернемся к молодому мужчине и его жене, к их первой ссоре, которая тянется целую неделю. Они уже по горло сыты слезами и отказами; наконец терпение мужа лопается, и он бросает своей жене: «…отцу моему и матери моей не разгадал ее; и тебе ли разгадаю?»

Наверное, рассказчик оказал Самсону благодеяние, не приведя ответ его жены.

«…Потому оставит человек отца своего и мать свою и прилепится к жене своей; и будут одна плоть». [31] Быт. 2:24. — Примеч. автора. И верно, суть брака заключается в том, что мужчина расстается с отцом и матерью, уходя к своей жене. Но из слов Самсона явствует, что в его случае все не так. Очевидно, возникает сумятица, «…отцу моему и матери моей не разгадал ее», — говорит он женщине, на которой только что женился; иными словами, «а тебе уж подавно не открою!» В самый разгар свадьбы Самсон с неуклюжей инфантильностью и детским высокомерием заявляет жене, что по сей день абсолютное предпочтение и право первенства — за родителями.

Но в конце концов — в результате ее расспросов или поддавшись соблазну похвастаться своим подвигом — Самсон уступает и открывает разгадку жене. Рассказчик не сообщает, что в точности он сказал ей, а главное — как сказал. Давайте попытаемся заполнить пробелы: похвалялся ли он перед ней, описывая свою схватку со львом, или скромничал? Излагал лишь сухие факты или расцветил рассказ сочными подробностями о меде, сверкавшем между ребрами скелета, о жужжащем рое пчел?..

Поведал ли он ей все, что приключилось с ним во время схватки со львом; что он чувствовал позже, когда стоял перед его трупом; рассказал ли о вкусе меда, его цвете, жужжании пчел; делал ли он это в надежде, что глаза ее в ответ вспыхнут новым огнем? Что она поймет то, чего не поняли его родители?

А что произошло вслед за этим — взглянула ли она на него в изумлении, растерянно или, может быть, с отвращением? Или внезапно осознала, какой мужчина достался ей? Вдруг поняла, что он совсем не тот, каким казался? Может быть, она смутно ощутила, что этот разговор дал ей в руки еще какой-то козырь, намек на разгадку той загадки, что есть он сам ?

Столько вопросов здесь возникает потому, что для Самсона эта минута — роковая: впервые он поведал кому-то о том, о чем не говорил даже родителям.

Но жена не сумела выдержать роль, которую он доверил ей. Она смертельно испугалась своих соплеменников и открыла им разгадку.

Представим на секунду, что эта женщина, имени которой мы не знаем, оказалась бы достойной доверия Самсона. Как бы тогда выглядела вся его жизнь, сумей жена заглянуть ему в душу, увидеть, что он — не от мира людского ? Мужчина, способный голыми руками убить льва, а потом таять от поэтичности картины, глядя на мед в львином трупе.

Хотя не написано черным по белому, что Самсон эту женщину любил , но о ней сказано: «она мне понравилась». Дважды повторено: понравилась. То есть было в ней что-то, что казалось ему достойным и сулило ему безмятежность, покой для души. Возможно, потому эта женщина из Фимнафы и стала его первой избранницей.

Но она предала его, и очень скоро. Впрочем, он мог это предвидеть заранее. И не толкать ее в ловушку двойственной верности — ему и своим соплеменникам. А он именно так поступил, будто полностью сознавал, что она предаст его. И тут возникает неприятное подозрение, что он сам хотел этого. [32] Идея о навязчивой потребности Самсона в женском предательстве высказана и подробно проанализирована в статье психиатра доктора Илана Коца «Самсонов комплекс» («Беседы», т. 3, выпуск 2, 1989). Статья указывает на «поведенческие нарушения» (определение И. Коца) у библейского Самсона. По словам Коца, «основа подобных нарушений лежит в его неосознанной потребности вновь и вновь мысленно и в действиях возвращаться к переживаниям, связанным с женским предательством. Переживаниям, которые сопровождаются приступами бешеной ярости, обрушивающимися на кого-то другого, но в конечном счете направленными на страдающую личность самого героя». Коц подчеркивает, что источник психического расстройства у Самсона — в проблематичном поведении его матери: «Примем ли мы на веру то, что чужак — ангел, передавший волю Господню, согласимся ли с другими, более сомнительными объяснениями, которые будут намекать на неясности, связанные с отношениями между родителями, можно предположить, что вокруг обстоятельств этого необычного рождения ходили всевозможные слухи и перешептывания. Возможно (…), что рождение Самсона сопровождалось чувством глубокого стыда в связи со всем, что касается поведения матери и неясности по поводу личности отца (биологического и/или эмоционального ее аспекта)». — Примеч. автора.

«Что слаще меда, — говорят ему филистимляне в ответ, — и что сильнее льва!»

Те, что отвечают, — не только «брачные друзья», но и «граждане». А значит, его личная тайна не только раскрыта, но еще и вышла за пределы свадебного пира и разнеслась по Фимнафе, став достоянием всех горожан. Самсон взбешен: «…если бы вы не орали на моей телице, то не отгадали бы моей загадки», — швыряет он филистимлянам обвинение, причем сексуально окрашенное (даже в гневе своем он поэтичен). Он взбешен из-за того, что «брачные друзья» сумели его перехитрить; но еще сильнее жалит его предательство жены, потому что впервые в жизни он решился впустить кого-то в святая святых, где все прежде принадлежало одному ему, а его сразу же предали.

Только он открыл жене свой секрет, только познал с ней счастье правдивого признания, как толпа чужаков хлынула в его убежище. Можно лишь догадываться, какая ярость обуяла Самсона, как била она ключом, проникая к самым корням его существа.

Но, возможно, есть еще одна причина великой ярости, толкнувшая его на месть и массовое убийство, которое он затем совершил.

Давайте попробуем представить себе беседу между его женой и «брачными друзьями». Написано, что «она разгадала загадку сынам народа своего». Но не разгадала ли она им кое-что еще? Не рассказала ли она о величайшей тайне, которая открылась ей о Самсоне? Разумеется, трудно сказать, поняла ли она сама в полной мере то, что он поведал ей. Что-то в ответе филистимлян Самсону показывает, что, услышав отгадку, они мало что узнали о Самсоне и его великом единоборстве. Видимо, услышали от его жены лишь самую суть — о мертвом льве и меде.