Колин Маккалоу - Песнь о Трое

— Говори об этом потише, — заметил он и отправился собственноручно ухаживать за больными, чем заслужил репутацию храбреца.

Когда Агамемнон пошел к Калханту и попросил совершить прилюдное гадание, армия вздохнула с облегчением. Никто не сомневался, что жрец потребует возвращения Хрисеиды; сердца возрадовались, предвкушая конец мору.

Прилюдное гадание предполагало присутствие всех военных вождей старше тех, кто командовал отдельными отрядами. Около тысячи их собралось в специально отведенном месте, встав позади царей лицом к жертвеннику; конечно, большинство из них были царскими родственниками, некоторые даже близкими.

Сидел только Агамемнон. Проходя мимо его трона, я не сделал попытки преклонить перед ним колено и свирепо нахмурился. Это было замечено; лица присутствующих озабоченно напряглись. Патрокл зашел так далеко, что предупреждающе положил руку мне на плечо, но я сердито ее сбросил. Потом я занял свое место, выслушал, как Калхант заявляет, дескать, чума не прекратится, пока Аполлону не отдадут то, что ему причитается, — деву Хрисеиду. Агамемнон должен отослать ее в Трою.

Ни ему, ни мне не пришлось много играть; мы барахтались в паутине, сотканной Одиссеем, и ненавидели это. Я насмехался и глумился над Агамемноном, который в ответ на это приказал отдать ему Брисеиду. Отодвинув исступленного Патрокла в сторону, я покинул площадь собраний и направился к мирмидонскому частоколу. Взглянув мне в лицо, Брисеида ничего не сказала, хотя глаза ее наполнились слезами. Обратно мы вернулись в молчании. Потом перед всем великим собранием я вложил ее руку в руку Агамемнона. Нестор вызвался позаботиться об обеих девушках и отправить их навстречу судьбе. Уходя с ним, Брисеида обернулась, чтобы посмотреть на меня в последний раз.

Когда я заявил Агамемнону, что вместе со своим войском выхожу из его армии, мой голос звучал так, словно каждое слово было правдой. Ни Патрокл, ни Феникс ни на мгновение не усомнились в моей искренности. Я гордо прошествовал за частокол, предоставив им идти следом.

В доме, опустевшем без Брисеиды, звенело эхо. Избегая Патрокла, я затаился в нем на весь день, один в своем стыде и печали. В час вечерней трапезы Патрокл пришел, чтобы поесть со мной, но беседы не получилось — он отказался со мной разговаривать.

В конце концов я заговорил сам:

— Брат, неужели ты не понимаешь?

Он взглянул на меня сквозь слезы:

— Нет, Ахилл, не понимаю. С тех пор как в твою жизнь вошла эта девушка, ты стал кем-то, кого я не знаю. Сегодня ты сделал выбор за всех нас в том, что не имел право решать за нас. Ты отказал Агамемнону в наших услугах, не посоветовавшись с нами. Только верховный царь мог бы так поступить, но ты не Пелей. Ты — недостойный сын.

О, это причинило мне боль.

— Пусть ты не понимаешь, но ты меня простишь?

— Только если ты пойдешь к Агамемнону и возьмешь свои слова обратно.

Я отпрянул:

— Взять свои слова обратно? Ты сошел с ума? Агамемнон смертельно меня оскорбил!

— Это оскорбление ты навлек на себя сам, Ахилл! Если бы ты не смеялся и не глумился над ним, он бы никогда на тебе не отыгрался! Будь же справедлив! Ты ведешь себя так, словно разлука с Брисеидой разбила тебе сердце, — а тебе никогда не приходило в голову, что разлука с Хрисеидой разбила сердце Агамемнону?

— У этого тупоголового тирана нет сердца!

— Ахилл, почему ты так упрям?

— Я не упрям.

Он стукнул кулаком по столу:

— О, я не могу в это поверить! Это ее влияние! Как же она над тобой поработала!

— Я понимаю, почему тебе так кажется, но это не так. Пожалуйста, Патрокл, прости меня.

— Я не могу тебя простить, — сказал он и повернулся ко мне спиной.

Его идол Ахилл наконец-то упал со своего пьедестала. И как же прав был Одиссей. Мужчины верят в то, что женщины — корень всех зол.

Одиссей проскользнул ко мне на следующее утро без лишнего шума. Я был так рад видеть дружеское лицо, что приветствовал его почти с жаром.

— Домашние подвергли тебя остракизму? [20] Остракизм (греч. οστρακισµόζ, от οστρακον, «черепок, скорлупа») — в Древних Афинах изгнание гражданина из государства посредством голосования черепками. Такому изгнанию на десять (впоследствии на пять) лет подвергались лица, о которых предполагали, что их влияние может угрожать общественной безопасности; остракизм не считался наказанием, и изгнанные сохраняли все имущественные права.

— Да. Даже Патрокл вытер об меня ноги.

— Что ж, мы этого ожидали, так ведь? Но мужайся. Через несколько дней ты вернешься на поле битвы оправданным.

— Оправданным. Интересное слово. Мне кое-что пришло в голову, Одиссей, то, что должно было прийти в голову на совете. Но тогда я об этом не думал. Если бы подумал, то никогда бы не согласился на твой план.

— О?

Он выглядел так, словно знал, о чем я собираюсь сказать.

— Что со всеми нами будет? Естественно, мы предполагали, что после того, как план удастся — если удастся! — мы сможем о нем рассказать. Теперь я понимаю, что мы не сможем. Ни вожди, ни простые воины не найдут ему оправдания. Слишком бессердечная цена за победу. Все, что они увидят, это лица людей, которым придется умереть, ее выплачивая. Я прав, верно?

Он с сожалением потер кончик носа.

— Я гадал, кто из вас поймет это первым. Поставил на тебя — и снова выиграл.

— А ты когда-нибудь проигрывал? Но скажи мне, я прав или ты придумал способ, как покончить с этим ко всеобщему счастью?

— Такого способа нет. Ты в конце концов понял то, что на совете просто кричало о себе. Немного поменьше страсти в этой груди, и ты понял бы все уже тогда. Наш заговор никогда нельзя будет открыть. Мы должны унести его с собой в могилу, связанные клятвой, которую предложил Агамемнон, — чем избавил меня от трудов, не говоря уже о вопросах, на которые мне было бы трудно ответить.

Я закрыл глаза.

— Значит, до самой могилы и после нее Ахилла будут считать себялюбивым бахвалом, раздутым от собственной важности, который позволил бесчисленным воинам сгинуть на потеху своей задетой гордыне.

— Да.

— Мне следовало бы перерезать тебе горло, ты, гнусный мошенник! Ты вверг меня в стыд и бесчестие, которые навеки запятнают мое имя. Когда в грядущих веках люди будут говорить об Ахилле, они скажут, что он пожертвовал всем ради своей задетой гордыни. Надеюсь, ты попадешь в Тартар!

— Обязательно попаду. — Он не был ни взволнован, ни задет. — Ты не первый меня проклинаешь и уж точно не последний. Но последствия того совета отразятся на всех нас, Ахилл. Возможно, никто никогда не узнает, как все было на самом деле, но все будут подозревать, что Одиссей приложил к этому руку. А как же Агамемнон? Если ты выглядишь жертвой самонадеянной гордости, кем выглядит он? Тебе, по крайней мере, причинили зло. Он же — тот, кто его причинил.