Алексей Домнин - Поход на Югру

Он хохотал долго, охлопывая себя, будто выбивал пыль. Потом вздохнул, как при боли, и пробасил:

— Помнишь, как выкрал тебя из батиной ладьи. Ни единая душа не заметила.

— Опять уйдешь? — устало спросила Малуша. Она ссутулилась и бессильно опустила руки.

По молодости гулял Яков на Ладоге с разбойным станом, потрошил купцов проезжих. Был он тогда худощав и смугл, носил в ухе золотую серьгу-полумесяц. Привел однажды в стан перепуганную девицу с родинкой на кончике носа. И венчался с ней под волчий вой и шум сосновый.

А после торговал товарами скупого тестюшки в разных землях, пока не проторговался. Стал сотником и хаживал в воеводской дружине на Чудь белоглазую, в Емь и Карелу. А Малуша только и знала, что встречать и собирать его в дорогу и тосковать в одиночку долгие зимы.

На склоне лет пришел было в дом покой. Проворовался поп Олфима из церкви Прасковьи-Пятницы в Славянском конце Новгорода. Ремесленный люд и купцы растаскали его двор по бревнышку, а самого завязали в мешок и оставили на колокольне. И на малом вече возле храма назвали новым попом Якова — он и в грамоте искусен, и на руку без охулки.

Яков облачил огромное тело в рясу и принял сан. Прихожане сначала над ним похохатывали. Потом терпели. Кому придется по нраву, если на проповедях у него пересмешки вместо благолепия и торжественности. А исповедовал он так, будто дознание вел: все расскажи — что, почему и как.

И лопнуло терпение у прихожан, когда однажды во время крестин приковылял в церковь молодой медведь в красной рубахе, сел у царских врат и стал отчаянно чесать за ухом. Медведя Яков купил у прохожего скомороха прошлым летом.

Крику и визгу было в церкви! Успел отец Яков затащить мишку в алтарь и вытолкнуть в окно. Медведь убежал, а Якова изловили. Изрядно намяли бока, искупали в луже и прогнали с миром.

Остался он при сане и без прихода. Затосковал.

— Чуешь? — спросил он Малушу. — Плесенью в доме пахнет.

И втянул воздух широкими ноздрями.

— Окстись, все двери настежь.

— А я говорю, пахнет.

— Пахнет, пахнет, — согласилась жена. — Что, в путь готовить? И куда?

— Не спеши, — отстранил ее Яков, маленькую, сутулую, безучастную.

И на мохнатом белогривом Пегашке уехал к Гостиному полю. Ветры нюхать.

За Крутым порогом на стремнине Волхова стояли в два ряда крутобокие корабли с выгнутыми носами и осевшей кормой. Скалились сверху на воду безглазые звериные пасти на длинных шеях. Все как в песне поется:

На берегу — костры, толчея, разноязыкое веселье и разговоры руками и пальцами.

Яков расправил могучие плечи и запрокинул голову.

Недвижен и чист воздух. Прозрачны зеленоватые струи Волхова, и небо вдали цвета прозрачной зелени.

Яков идет по сырому песку от ладьи к ладье, втягивает воздух широкими ноздрями, сладко морщится или с наслаждением чмокает, прикрыв глаза.

К тонким запахам воды, сырых камней и дыма примешались неуловимые ароматы имбири и корицы, нездешных плодов и пряностей. Просторен мир и непонятен.

Осел на бок облезлый кораблик на мелководье. Струи лижут зеленую морскую накипь на днище. Воткнулись в песок весла, свисают оборванные снасти и тряпки паруса. На брусе борта спит человек с бритой головой, свесив за борт босую ногу.

Яков щелкнул по борту камешком. Крикнул бритому:

— Откуда?

Тот поднял голову, сплюнул и не то обругал, не то ответил.

Хорошо Якову.

Человека гонит в дорогу мечта. Или беда. Или леший его знает что — ноги должны ходить, а глаза видеть.

Велик и славен город на Ильмень-озере. На торжище под горой — даже слепой прозреет и растеряет глаза, в тысячеголосой толчее, где меняют венгерских иноходцев на греческий бархат, где немчин сыплет арабское серебро за булгарскую медь, где целуются и дерутся, и пестрят перед взором лохмотья и золото. Горы товаров. Серебристые соболи и бобры, клыки моржа, чистые, как слоновый бивень, воск, янтарь, кожи, злобные северные кречеты, пудовые осетры — вот оно богатство Новгорода.

Велики и владенья Новгорода — от Балтийских берегов до Каменного пояса его чети и поселения. Чудь белоглазая и Карела, Емь и Самоядь, что живет у моря и боится воды, Великая Пермь, что не умеет делать железа, и загадочная Югра — все данники Новгорода.

Но только слабый принесет дань по доброй воле, да еще и поклонится.

О богатствах строптивой Югры сказывают легенды. Но легче в Грецию сходить, чем добраться до Каменного пояса. И никому не ведомо, чем будет потчевать Югра — лаской или стрелами.

Шесть годов назад хаживала туда новгородская дружина. Обожглась. Кому довелось вернуться, про такие страхи рассказывал, что не каждый теперь снова идти отважится.

Тогда же ушел вслед войску изгнанный из Новгорода дядька Якова — Помоздя, прозванный Молчуном.

Иной раз слова за день от него никто не слыхивал. Коли осерчает, мазнет кулаком обидчика по скуле, сплюнет и уйдет, пока тот на земле барахтается. Побитый только утрется, но шум поднимать не станет. Потому что ходила за Помоздей слава человека справедливого, зазря не ударит. Однажды на торжище так уложил он купца, менявшего гнилые кожи. И кожи его изорвал. Купец еле оправился, заикаться стал. И призвали Помоздю на суд за обиду и за то, что подстрекал якобы он чернь на грабеж и смуту.

Такого навета Помоздя стерпеть не мог. Перед долгополыми боярами и посадником снова ударил наветчика, да так, что из того торгашеская душонка прочь.

И ушел из города с тремя такими же несловоохотливыми сынами куда глаза глядят, куда ноги несут.

Вернувшийся из Югры дружинник сказывал Якову, будто бы видывал сынов Помоздиных за Великим Волоком, в междуречье Печоры и Вычегды. Батю они схоронили и поставили в том месте избенку.

Тогда же купил у него Яков бересту с выцарапанным на ней путем через Пермь Великую на Каменный пояс. Клялся дружинник, будто другого такого плану нету, что по нему еще век назад Гурята Рогович хаживал на Печору «через леса, пропасти и снега».

Был год 1193-й. Снаряжал новгородский воевода Ядрей дружину. В дальние земли, на Югру.

Из-за бересты и сговорился Яков с пузатым воеводой, что сам поведет его разбойное войско. Давал воевода Якову коней и все, что надобно для войска в двести топоров, за это требовал три десятины добычи.

Яков помолодел. Скинул рясу и вдел в ухо золотую серьгу-полумесяц, с которой гуливал в атаманах в давние годы.

…Осень. Купаются в канавах потяжелевшие гусята. На кожевенной улице колышется парок над долбленными из сосен колодами и воняет кислыми кожами.

Едет на своем медведе верхом захмелевший Яков, без шапки, с золотой серьгой в ухе.