Иван Кудинов - Яблоко Невтона

Меж тем такое с нею случалось уже не впервые. И многие связывали болезнь государыни с весьма неудачной ретировкой русской армии и отставкой фельдмаршала Апраксина, виновника сей позорной кампании… Другие же находили причины в семейном разладе молодой и высокой четы — великого князя Петра Федоровича, любимого племянника императрицы, и великой княгини Екатерины Алексеевны, что связано было с почти открытым неравнодушием великого князя к молодой графине Воронцовой — Петр не только во сне, но и наяву желал ее иметь вместо Екатерины… И сделал бы этот шаг, тем более, и сама Екатерина тому не хотела препятствовать. Однако государыня и не думала позволять — и не позволила! — нежно любимому племяннику порушить семью. Да и Воронцовых подпускать близко к престолу не входило в ее планы. Как сказала — тому и быть! Но чего это стоило, сколько сил и здоровья отняли эти передряги…

Так или иначе, а при дворе ждали близких перемен, нередко — кто тайно, а кто и открыто — подталкивая события… И великая княгиня Екатерина, хотя и понимала двойственность своего положения (все-таки наследницей была не она, а престол ждал ее мужа Петра Федоровича, племянника нынешней императрицы и внука Петра Великого), однако не чуралась этих событий, следуя, как видно, девизу любимого своего поэта Овидия, коим зачитывалась долгими вечерами: dum spiro, spero — пока живу, надеюсь. А надежда, как известно, умирает последней…

И вот в эту неясную, смутную пору, когда козни приближенных и самых близких людей могли последовать с любой стороны, в апартаментах государыни и обнаружились мыши, целые полчища отвратительных серых грызунов… Развелось их так много и так сытно да вольготно им тут жилось, что они уже, не таясь, открыто и чуть ли не по-хозяйски разгуливали в царских покоях, устраивая (особенно по ночам) возню и поднимая несусветный писк… Терпеть и дальше такое нашествие стало невмоготу. И тогда государыня, не надеясь более на старых котов и кошек, живших тут с незапамятных пор, жирных и ленивых, которые и ухом не вели на возню мышей, повелела раздобыть и доставить ко двору хороших, «пристойного» виду, сибирских котов. Но сумеют ли и они навести должный порядок?

А впрочем, как заметил Порошин, нынче есть и более важные вопросы — свет клином не сошелся на этих дворцовых передрягах. И не только, скорее не столько здесь творится история… Есть и другая жизнь, другие интересы и свершения, не менее, а может, и более важные, и глубокие в своем направлении…

Вот и первый академик России Михайло Васильевич Ломоносов, следуя этому направлению, уже сказал свое (никем и нигде еще не сказанное) слово о явлениях воздушных, создал первую российскую грамматику, написал десятки новых стихов и од, в коих звал россиян на великий труд:

А рядом усердно трудились Тредиаковский и Сумароков, ломая копья в устных и письменных спорах о способах русской поэтики и более предпочтительных для нее размерах — ямбе, хорее или силлабо-тоническом?

И был уже открыт, по замыслу и настоянию Ломоносова, первый российский университет — в Москве. И учреждена в Санкт-Петербурге Академия художеств. И не без трудов и усилий Сумарокова засветился рампою первый российский театр. И тот же Сумароков готовил к изданию первый литературный журнал — «Трудолюбивая пчела», где видное место занимали «супротивные» и хлесткие сумароковские сатиры и басни, обличавшие «мышиный» двор Елизаветы Петровны…

И уже оттачивали стило юные гимназисты — Фонвизин в Москве, а Державин в Казани. И где-то во глубине сибирских руд, на далекой окраине, в трудах повседневных и бденьях ночных, вот-вот обещал родиться «новый Ньютон», изобретатель и гениальный механик…

Россия была на сносях.

Так незаметно, в раздумьях о нынешних встречах и разговорах, и подошел Ползунов к гостиной, уже окутанной ранними сумерками. Пахло талым снегом и близкой весной. Покойно и легко было на душе, окрыленной какими-то смутными тайными надеждами. И, поднимаясь по крутой лестнице в свой нумер, унтер-шихтмейстер, посмеиваясь, думал: «А котов сибирских надобно доставить в следующий раз вместе с блик-зильбером…»

Вечером заглянул Ширман, как всегда, навеселе и чересчур бодрый. И тотчас, едва переступив порог, потребовал отчета: где побывал унтер-шихтмейстер, с кем виделся и что выходил? Ползунов охотно поведал о нынешних своих визитах и встречах. И капитан остался доволен: хорошо то, что хорошо кончается! А то, что полковник Порошин берет на себя все заботы по доставке серебра на Монетный двор — и вовсе отлично! Скорее дело подвинется. А то ж связал, де, по рукам и ногам его, Ширмана, этот блик-зильбер, никуда от него не отлучиться… — лукавил слегка капитан, выказывая свою беспросветную занятость. Что сам же и опроверг, похваставшись:

— Между прочим, и мы тут не сидели сложа руки. Имели честь быть зваными в один из весьма приличных домов… Но об этом потом, потом, сударь, а сейчас — ужинать! Надеюсь, не откажетесь составить компанию? — весело и напористо говорил капитан. И уже, спустя четверть часа, сидя в трактире и попивая анисовую, хитро и с напускною строгостью выговаривал: — Нет, нет, унтер-шихтмейстер, так не годится — совсем ты отбился от рук. Водкой пренебрегаешь, почти и вовсе не пьешь, женщин сторонишься… Ба, дружище! — вспомнил нечто приятное, резко потянулся через стол, чуть не опрокинув штоф с анисовой. — А какую пышечку, доложу тебе, сподобился я узреть! Прелесть совершенная. Пальчики оближешь, — при этом, сложив пальцы в щепоть и поднеся к губам, он смачно причмокнул. — Барынька хоть куда! Хочешь, представлю?

— Меня?

— Тебя, унтер-шихтмейстер, тебя. Век будешь помнить!

— Весьма признателен. Ну, а ты-то сам отчего не займешься?

— Увы, не могу, — долил рюмку, опрокинул разом и, шумно выдохнув, повторил: — Не могу. Занят. Да и прелестница та кузиною мне доводится. А вот тебя охотно представлю. Соглашайся, Иван, соглашайся! Такую прелестницу грешно упускать…

— Спасибо. И я не могу.

— Отчего ты-то не можешь? — удивился и не поверил Ширман. — Да ты лишь одним глазом глянешь — и тут же падешь к ее ногам.

— Нет, капитан, уволь… не могу.

— Да почему, черт побери?

— Занят.

— Ты… занят? — узрился капитан. — Это ж когда ты успел?

— Сподобился вот.

— Постой, постой, — силился что-то припомнить, — уж не там ли, в Москве, когда с больной головой лежал на диване?

— Может, и там, — сдержанно отвечал Ползунов, думая в этот момент о Пелагее. Странно. И встреча их была, можно сказать, случайной и краткой — двух слов сказать не успели. Но что из того? Иногда и одного слова, одного взгляда достаточно, чтобы запомниться, навсегда войти в сердце… Ползунов хотел было открыться, рассказать снедаему любопытством капитану об этом, но в последний момент передумал, спохватился и язык прикусил: нет, нет, нельзя об этом так походя, всуе да под хмельком. Однако мысль о Пелагее запала еще глубже, сделавшись неотвязной: скорее, скорее в Москву! Теперь он с этой мыслью вставал утром и ложился вечером. Но отъезд задерживался.