Иван Кудинов - Яблоко Невтона

— Почетное? — вскинулся юный прапорщик, ловя на слове отца. — Но все-таки принуждение! А за что? Может, за то, что великий канцлер не поспешил менять своих взглядов на отношения России с Францией, как это сделали многие? Может, потому и упал его кредит? Или за то, что первым указал на ошибки фельдмаршала Апраксина, когда тот после победной прусской кампании вдруг пошел на попятную и вместо того, чтобы продвигаться вперед, начал ретировать русскую армию… Не за то ли великий канцлер лишился доверия?

— Нет, не за то, — спокойно сказал Порошин. — За ту дислокацию Апраксин был отстранен от командования. Сие должно быть известно и молодым офицерам, — заметил не без укола. — А кредит великого канцлера упал еще раньше. И не только упал, а был исчерпан. Да, да, сударь, нынче в политике старые формы не только вредны, но и вовсе непригодны. И не надо из графа Бестужева-Рюмина делать героя или, того хуже, великого мученика — на эту роль он и вовсе не подходит.

— Стало быть, сначала снимут голову, а потом начнут выяснять — чья голова срублена?

— Ну, за голову графа Бестужева можно не беспокоиться. А вот кредита своего он уже не поднимет.

— Старые формы помеха? — язвительно поинтересовался прапорщик, расправляя шнурки темляка на эфесе. — А что, разве нынешний канцлер граф Воронцов какие-то новые формы изобрел?

— Это особый вопрос, — сказал полковник. — И давай мы его отложим, а то наш гость окончательно заскучает. Петербург — это еще не вся Россия, — добавил наставительно. — И все эти дворцовые передряги до Сибири, небось, и вовсе не доходят…

— Да, да, разумеется, — живо и с той же легкостью, как и минуту назад, согласился Семен и глянул на Ползунова. — Извините за котов, шутка неловкой получилась.

— Нет, отчего же, — скорее не возразил, а поддержал его Ползунов, — я непременно воспользуюсь вашим советом и пару котов привезу в следующий раз, коли они тут нынче в фаворе.

Разрядка вышла удачной, и все трое облегченно и от души посмеялись.

— Вот и славно! — сказал Порошин. — А если по правде, так нас нынче с унтер-шихтмейстером занимают вовсе другие вопросы. Как, например, сблизить рудники и заводы, дабы не только увеличить, но и облегчить добычу блик-зильбера.

— И как это можно сделать? — спросил Семен, обращаясь почему-то не к отцу, а к Ползунову.

— Пока не знаем.

— Сегодня не знаем, а завтра будем знать, — пришел опять на выручку полковник. — Вот унтер-шихтмейстер обещает подумать, поискать и найти нужное решение, — с улыбкой заговорщика смотрел на Ползунова, и тот не посмел возражать, воспринимая слова Порошина скорее как шутку, но и в то же время как бы подтверждая молчаньем своим готовность взвалить на себя любую ношу. — Ну что ж, друзья мои, — поднялся Порошин, давая понять, что аудиенция окончена, — приятно было поговорить с вами. И небесполезно, полагаю. А тебе, прапорщик, поручение, — обратился к сыну. — Вот унтер-шихтмейстера интересует «Слово о явлениях воздушных» Ломоносова, так ты, друг мой, не сочти за труд помочь ему отыскать эту книгу. Зайдите в академическую лавку, там она должна быть.

— Найдем, — пообещал Семен. — А не будет в лавке, обратимся к самому Михайле Васильевичу, думаю, сибирскому гостю он не откажет.

— Ну, к такому приему не советую прибегать. Забот у Михайлы Васильевича и без того хватает. И вообще, — построжел Порошин, — унтер-шихтмейстер впервые в Санкт-Петербурге, многого не видел, не знает, так ты, друг мой, не поленись вместе с ним поэкскурсировать. Покажи ему все, что достойно внимания. Сходите в «Кунсткамеру», экспонаты там редкостные. А в театре Сумарокова, кажется, снова представляют «Хорева».

— Побываем всюду, — заверил Семен.

— Вот и славно, — кивнул Порошин. И, прощаясь, сказал Ползунову: — А насчет доставки серебра на Монетный двор я сам договорюсь с Олсуфьевым. И Шлаттера постараюсь упредить. Надеюсь, дел у тебя и других достаточно? — и уже вслед напомнил. — А книгу Ломоносова непременно прочти. Будет пища для размышлений.

Ползунов вышел из дома «заочного» командира Колывано-Воскресенских заводов в отличном настроении. Старый камердинер уважительно с ним раскланялся. А Семен проводил через двор, до самого Невского, крепко пожал руку и, отчего-то вдруг погрустнев, сказал:

— Завидую вам, унтер-шихтмейстер.

— Мне? — удивился Ползунов.

— Да, вам, cher ami, завидую по-хорошему. Поверьте, говорю это искренне. Вы, унтер-шихтмейстер, заняты интересным и нужным делом. И замыслы ваши о сближении рудников и заводов столь высоки, такие задачи вы ставите перед собой…

— Это не мой замысел, а вашего отца… полковника Порошина.

— Но вы, унтер-шихтмейстер, вы решаете эту задачу, ищите на нее ответ, как утверждает отец. Это же прекрасно!

— Однако ничего я пока не решил… и не нашел.

— Найдете, — уверил Семен, будто зная наперед, что так и будет. И, чуть подумав, сказал доверительно. — Знаете, о чем я мечтаю? Поехать в Сибирь. Прошу отца взять с собой, — глянул на Ползунова, как бы ища у него поддержки. — Мне ведь было уже десять лет, когда мы уехали из Барнаула. И я все помню: и дом наш бревенчатый, с мезонином, и флигелем во дворе, и плотину заводскую, громадную, саженей двести, наверное, в длину…

— Двести сорок шесть, — уточнил Ползунов.

— Помню берег Оби, крутой, издырявленный стрижиными гнездами… Чудное было время! — вздохнул мечтательно. — А что, унтер-шихтмейстер, — вскинул голову, — пойдете ко мне в наставники, если попрошу?

— Отчего ж не пойти, коли попросите, — улыбнулся Ползунов.

— Благодарю. А знатно, знатно было бы поработать вместе! Может, и рудники с заводами удалось бы сблизить. А что? Если хорошо приложить руки…

— И голову, — подсказал Ползунов. И оба, глянув друг на друга, весело рассмеялись, довольные тем, что так легко, почти с полуслова, находят общий язык. Они еще раз крепко пожали друг другу руки и расстались, можно сказать, приятелями.

День угасал, наливаясь хмарью. И пока Ползунов, будучи весь еще под гипнозом нынешних встреч, добирался до кабинетской гостиной, бодро вдыхая сырой мартовский воздух, мысли роились в голове, обгоняя одна другую, как лихие возки и роскошные экипажи, проносившиеся мимо — туда и сюда по Невскому… «Странно, — думал он с удивлением, — здесь жизнь совершенно иная, иной мир, чуждый и недоступный моему пониманию». И вправду, какое дело сибирскому унтер-шихтмейстеру (да и всей громадной Сибири) до этих пышных выездов и балов, изысканно-чопорных куртагов и дворцовых интриг, о которых так пылко и горячо говорил младший Порошин, защищая низвергнутого императрицей канцлера… Каков пассаж! Да ведь и сама государыня висела на волоске. И Петербург был полон слухов, тревожных и смутных — шила в мешке не утаишь. Говорили, что с государыней творится что-то неладное, шепотком друг другу рассказывали, как, будучи в Царском Селе, Елизавета Петровна посетила приходскую церковь, но во время молебна ей сделалось дурно, вышла на воздух и рухнула без чувств… Подоспевший хирург пустил ей кровь, однако грузная и высокая императрица, падая, сильно зашиблась и долго не могла придти в себя…