Иван Кудинов - Яблоко Невтона

— Ничего, ничего, потерпи малость, — говорил он. — Вот приедем на постоялый двор, там и лекарь сыщется, мигом тебя исцелит… Отдохнем, пообедаем. О, брат мой, трактир там, в кабинетской гостиной, самолучший в Москве! — живописал капитан, должно быть, в предвкушении сытного обеда, гурманом он слыл отменным. — А какие там вина! И кушанья на любой выбор. Пожелаешь, так тебе не токмо рыбное или мясное, но и устриц флиссингенских подадут…

— Это что еще за устрицы… флиссингенские? — вяло поинтересовался Ползунов, потирая виски ладонями.

— А из Нидерландов, — охотно просветил его капитан. — Есть там у них порт Флиссинген, оттуда сих устриц и поставляют. Ах, и добра закуска! — причмокнул губами и шумно сглотнул. — А под устриц и стакан водки не помешает. Выпьешь — и всю хворь как рукой снимет. Не веришь? — глянул весело. — Лично я тем и спасаюсь.

Наконец, приехали. И ворота перед ними гостеприимно распахнулись: добро пожаловать, господа сибиряки! Кабинетская гостиная располагалась где-то за широкой спиной Китай-города, на задворках старых посадов Зарядья. Удобный въезд вел прямиком к огромной завозне — длинному и поместительному бревенчатому сараю, куда и запрятали обоз. Однако предусмотрительный Ширман не ограничился этим и для полной надежности — береженого и Бог бережет! — поставил охрану, дабы ценный груз ни на минуту не оставался без присмотра.

А уж потом и о себе побеспокоились — и поселились, можно сказать, без стеснения. Нумера капитана и унтер-шихтмейстера оказались во втором этаже, небольшие, но уютные светлицы — стол в простенке меж двух окон, мягкая софа и некий альков, глубокая ниша с кроватью за плотным занавесом… Ползунов не успел еще осмотреться и дух перевести, как явился неугомонный Ширман, избыточной бодростью веяло от него.

— Ну, как опочивальня? — живо осведомился. — А как голова?

— Раскалывается, — поморщился Ползунов.

— Жаль, — вздохнул капитан сочувственно. — А я полагал, вместе пообедаем. Примешь для сугрева — и голова прояснится. А? Устрицами закусим… — пытался расшевелить Ползунова, но тому и впрямь было не до устриц:

— Освободи, не могу.

— Ну что ж, — отступился капитан, — коли так, отлеживайся. А я расстараюсь насчет лекаря.

Но Ползунов и от лекаря отказался: само пройдет, а вот чайку бы горячего не помешало.

— Будет тебе чай, — пообещал Ширман, довольный тем, что хоть как-то может услужить больному товарищу.

А дальше все — как во сне. Ширман ушел. А Ползунов опустился на софу, прижавшись затылком к прохладной стене, закрыл глаза, словно таким положением утишая боль — и тотчас поплыл куда-то, погружаясь в густую вязкую тьму… Сколько пробыл в таком состоянии, трудно сказать — может, час, а может, меньше. Очнулся внезапно — то ли от прежней боли, сжимавшей виски, то ли от скрипа двери и мягких, вкрадчиво-осторожных чьих-то шагов, с трудом размежил веки и, словно сквозь плывучий туман, увидел поодаль от него стоявшую женщину. Подумал, что поблазнилось. Отодвинулся от стены, выпрямляясь и полагая, что видение вот-вот исчезнет, но женщина все стояла. И у него с глаз будто пелена упала — теперь он видел отчетливо: женщина молода, очень молода и приятна. Светлая прядка волос из-под кружевно-белого чепчика падала ей на лоб, но она не убирала ее, скорее не могла убрать, поскольку руки были заняты. Ползунов только сейчас и заметил в ее руках небольшой поднос, заставленный чайной посудой. И догадался: это капитан Ширман расстарался насчет чая, как и обещал. И женщина — горничная, консьержка ли, будто угадав его мысли, подтвердила:

— Приказано чаю вам подать, — и, проходя к столу и ставя поднос, виновато заметила: — Разбудила я вас?

— Нет, нет, я уже проснулся, — поспешно заверил Ползунов, отмечая при этом, что молодица весьма привлекательна.

— Вам неможется? — спросила она, чувствуя на себе его прямой изучающий взгляд.

— Ничего, пройдет, — слегка он смутился, — голова разболелась немного… Пройдет.

— Ну что вы, что вы, этим нельзя шутить, — возразила она с упредительно мягкой и завораживающей участливостью и плавным, почти округлым движением взяла чайник и налила из него в широкий фаянсовый бокал, придвинув поближе. И Ползунов, продолжая смотреть на нее, отметил эту округлую плавность не только в ее движениях, но и во всей ладной и стройной фигуре. — Пейте, пока не остыло, — тихо и мягко говорила она, и голос ее был тоже округло-плавным и низким. — Вот я вам тут и медку принесла. Пейте да выздоравливайте.

— Благодарствую, — он встал и прошел к столу, совсем близко увидев ее лицо, румяно-округлое и нежное, с ямочками на щеках. «Красивая молодица», — отметил еще раз. И чуть погодя спросил:

— Тебя как зовут?

— Пелагея, — просто и без всякого жеманства, скорее даже охотно ответила она. — Да вы пейте, пейте чай с медом. Может, еще чего принести?

— Потом… попозже, — чуточку он растерялся.

— Как пожелаете, — улыбнулась она, все тем же округло-плавным движением убирая прядку волос под чепчик. — Посуду я после заберу. А если прикажете чаю…

— Да, да, чаю, коль скоро понадобится, я попрошу. А приказывать я не умею, — попытался шутить, откровенно любуясь лицом и ладной фигурой Пелагеи. — Это капитан Ширман мастак на приказы. А ты, Пелагея, заходи… непременно заходи. Может, и чай понадобится…

— Зайду, — пообещала она и вышла, плотно притворив за собою дверь. И Ползунов, оставшись один, какое-то время не мог опомниться и взять в толк — что же случилось? Потом присел к столу, все еще чувствуя присутствие Пелагеи, взял деревянную ложку, зачерпнул из глубокого блюдца загустело-тягучего светлого меду и, смакуя, запил горячим чаем. Ароматом летнего разнотравья повеяло на него, он даже глаза прижмурил от удовольствия — и вдруг представил себе зеленую луговую куртину близ Чарыша и Пелагею на этом лугу, стройную и румяную, с ямочками на щеках…

Вскоре его прошибло потом, согрев изнутри, а он все черпал да черпал мед, запивая чаем, и думал о Пелагее. Откуда она взялась? Капитан расстарался? А может, сам Господь сподобился ниспослать, такою небесной красотой наградив?

Ползунов напился чаю с медом, хорошо прогревшись, и прилег на софу, снова думая о Пелагее. И уже в полудреме удивился: выходит, и боль головная ниспослана свыше? И не в наказание, а яко дар божий, ибо не окажись он сегодня больным — и Пелагея бы не пришла. Могли и вовсе не встретиться… — почему-то он испугался, но тут же и успокоил себя. — Но вот же встретились… А что дальше? — опять возникло какое-то опасение. И он, еще полностью не осознав того, что случилось, подумал, однако, что было бы хорошо подоле побыть с Пелагеей и расспросить ее обо всем…

И с этой недодуманной мыслью крепко забылся, проспав на этот раз долго, почти до вечера. Когда открыл глаза, было уже сумеречно. И до странности тихо, покойно. Он полежал недвижно, словно боясь спугнуть тишину, вслушиваясь в нее и разом все происшедшее вспоминая. Осторожно голову повернул, подвигал из стороны в сторону — и не ощутил боли. Так вот отчего покойно и тихо, — догадался он — боль прошла. Заметил неубранную посуду на столе — значит, не заходила еще Пелагея. А может, заглядывала, но пожалела, не стала его беспокоить. Он быстро поднялся, прошелся туда-сюда по комнате и потянулся до хруста в плечах, чувствуя легкость во всем теле — унтер-шихтмейстеру было двадцать восемь лет, и он еще находился в той поре, когда молодой организм и без лекарств справляется с многими недугами. Радуясь этой легкости, он теперь уже посмелее двигался, время от времени останавливаясь и прислушиваясь к невнятным звукам и шорохам за дверью, в коридоре. Ожидал: вот сейчас, сейчас войдет Пелагея… И вздрогнул, когда дверь отворилась. Но то была не Пелагея — вошел капитан Ширман.