Святослав Рыбас - Красавица и генералы

Вечером играли в преферанс. Игнатенков угощал летчиков кахетинским и смешил хохлацкими байками. Неожиданно убив у Рихтера даму, на которую тот уповал получить верную взятку, Макарий сказал:

- Нэхай вона лэжить на перине, як сука, а я соби пид возом на кочке полэжу, як пан.

Рихтеру не везло, он кисло улыбался, шутил:

- Некогда раздеваться, как говорила одна честная дама.

Болташев, не принимающий участия в игре, зачитывал вслух куски из солдатских писем, выполняя обязанности цензора.

- Да, дорогой братец, кончилось житье и начинается житьишко, - со своим обычным мрачноватым выражением читал Болташев. - Да, дорогой брат, житье было там, где мы стояли, у меня была шмара и было все на свете, и расставаться мне было очень жалко, но ничего не поделаешь. И когда я уезжал, то она дала мне на дорогу восемь рублей денег, домашней свинины, так что если это сосчитать, то рублей на пятнадцать с лишком было. И теперь я имею с нем переписку и думаю написать ей насчет деньжонок, то пришлет. А теперь, дорогой братец, очень плохо дело, скука страшна...

- В самом деле, скука! - сказал Рихтер, потягиваясь и скрипя кожаной тужуркой. - Надо бы к девочкам...

- Рихтеру скучно? - усмехнулся Свентицкий - А забыли, как ему прижигали ляписом от триппера? Часами бегал по саду и зарекался подлетать к девочкам!

- Мышь копну не придавит, - ответил Рихтера. - Доигрываем и едем. - И почему-то с ненавистью взглянул на Макария.

Макарий опустил глаза, а когда поднял, Рихтер уже не смотрел на него. "Почудилось", - подумал Макарий.

Офицеры вскоре ушли. Макарий вышел на крыльцо с томиком Толстого, ища в книге ответ на вопрос, почему ему тоскливо, как будто приближается гибель. Его душа погрузилась в какое-то древнее состояние и хотела людей. Те, кто окружал Макария, летчики, мотористы, радиотелеграфисты, все, кто занимался в воздухе и на земле боевыми полетами, сейчас словно договорились жить грубо и поменьше быть людьми. Карты, вино, зубоскальство, бессмыслица. Может быть, для того, чтобы выжить, надо опуститься на самую низкую ступень?

Где-то неподалеку звонко закуковала кукушка. Макарий поднял голову. Небо, сумерки, двухцветные темно-розовые облака.

А внизу - жалкое покосившееся местечко с курами, свиньями, распускающейся сиренью. Хотелось в небо. Это было как спасение - искать, драться, растворяться в бою.

"Благослови Господь на небесах. Твое тело греховно, а душа праведная есть..." Донеслась песня. Он прислушался.

Покрыты костями Карпатские горы,

Озера Мазурские кровью красны,

И моря людского мятежные взоры

Дыханьем горячим полны...

"Вот оно! - подумал Макарий. - Они поют и не думают о небе. Я слышал то, что вдохновляло Толстого... Но сейчас они перестанут петь, превратятся в феоктистовых и Петровых, будут воровать, лукавить, бить зеркала в усадьбах. Они как дети".

Он вспомнил недавний разговор с отцом Киприаном о душе и почувствовал, что заражен чужой болезнью, которую не знал никто в его семье.

Да, столько песен и частушек, сколько он услышал на фронте, нигде нельзя было услышать. Пели все, горевали, но больше смеялись, потешались над собой, над военными неудачами, над окопным героизмом. Казалось, кто-то насмешливый и всевидящий скомандовал русской армии не унывать, и она, отступая, как будто что-то доказывала самой себе.

Однако - душа? Что она Макарию? Зачем она взялась за него?

Стало уже совсем темнеть, облака в небе померкли, кукушка умолкла, только солдаты продолжали петь.

К Макарию неслышно подошла соседка, пятнадцатилетняя полногрудая девушка, и молча смотрела на него, ожидая, когда он с ней заговорит.

- Вам нравятся офицеры? - спросил он.

- Нет, я еще не занимаюсь этим, - просто сказала она. - Могу вас познакомить с очень красивой паненкой.

- Зачем? Не надо, - ответил Макарий.

- Она может пойти к вам на квартиру, и вы сделаете дело, - предложила девушка. - Будете довольны.

- Что за дело? - спросил он.

- Дело как дело. Вы не знаете, что делают с паненкой офицеры? Раздевают ее и кладут на постель.

Макарий вошел в дом и вынес девушке коробку печенья.

- Чи пан офицер больной? - улыбнулась она. - Чи кохает свою невесту?.. Не бойтесь, паненка очень порядочная. И родына у нее порядочная. Она не думает этим заниматься. Она хочет на приданое, вы разумеете? Сколько рублей вам не жалко? И мне дадите на цукерки.

Макарий тоже улыбнулся. Она появилась словно для того, чтобы сказать, что нет нужды ни о чем думать.

- Сколько же вы хотите? - спросил он, втягиваясь в странную игру.

- Вы попробуете и сами скажете. Вы останетесь довольны.

- А если мне нравитесь вы?

- Я еще девушка, пан офицер. Мое вино еще не распечатано. Но мне очень хочется.

- Я вам дороже заплачу, - сказал Макарий.

- Нет, даже за сто рублей не можно.

- А за сто двадцать?

- Не можно, не можно, - вздохнула она. - Моя подруга самая красивая. Я вам советую идти к ней.

- Нет, вы самая красивая, - возразил Макарий, чувствуя, что исчезают нравственные законы и все позволено.

- Не можно! Перестаньте! - Она подошла близко к нему, он ощутил дрязнящий запах пота и увидел, что большие навыкате глаза зачарованно смотрят на него.

- Тогда уходите, - сказал Макарий. - Пусть придет ваша паненка, я ей и так подарю денег.

- Чи вы банкир? - изумилась она. - Моя подруга зарабатывает. Вы ж не подарите ей двадцать рублей?

- Подарю. Почему же бедной не помочь?

- Даром?! - воскликнула она. - Краше дайте мне, я тоже бедная.

От мысли, что офицер может одарить другую, она потеряла осторожность и, дрожа, подступила к Макарию вплотную и прикоснулась ногой к его ноге.

- Нет, вы на подруге еще заработаете, - сказал Макарий.

- Ай, зачем вы меня дразните? - спросила она. - Мне не можно, не можно... - И стала наваливаться грудью на него. - У, нэхай оно все горит!.. Вы сказали сто двадцать? Давайте...

Игра кончилась, на него обрушилась страсть и алчность. Зачем он это сделал? Что хотел себе доказать? Эта грубая девушка его не интересовала, он не собирался с ней спать. Тогда что же? Неизвестно. Какая-то причуда.

Макарий выпроводил девушку, дав ей пять рублей. Без денег она не соглашалась уйти.

- Вам, наверное, нравятся такие, что работают с утра до ночи, как хороший варшавский лифт? - заметила она, уходя.

У Толстого на этот счет не было написано ни строчки. Граф, хотя он умер недавно, примерно через месяц после первого петербургского праздника воздухоплавания, жил почти в античную пору.

А во что верить Макарию? В силу моторов, в пулеметы, стреляющие через винт, во вседозволенность?

Он уже достиг всего, о чем мечтал, и теперь его мысли, если они не были направлены на задачу наилучшего уничтожения вражеских самолетов, были маленькими детскими мыслями.