Святослав Рыбас - Красавица и генералы

Перед Виктором блестели черные камешки угля "орешек".

- Так, никого не ховаешь, дед?

Что-то зажурчало. На затылок, щеку и руки полилось что-то теплое. Казак крякнул над головой Виктора.

- Ты чего робишь? - крикнул старик. - Я сам в пограничной страже служил... Счас шугану вас, басурманов!

- Счас шуганешь, - весело произнес казак. - Эй, кто там, вылазь. Эй, обоссанный!

Виктор встал, утерся. Казаки смеялись.

- Я гляжу: кажись, что-то не то! - сказал чернявый стройный понизовец. - Дай, думаю, пошуткую!

- Шашкой бы чкнул, - усмехнулся второй, по виду - верховец, плотный, широколобый, и шашкой плашмя перетянул Виктора по плечу. - Ну чего, допрыгался, рудничный? Иди на суд!

У Виктора ослабли ноги. Он поглядел на чернявого казака-понизовца, цепляясь надеждой за того. Понизовцы - взрывчаты, но отходчивы.

- Куда ж вы его? - спросил старик. - Молоденького такого?

- И тебя, старый пес, могем прихватить, - сказал широколобый.

Виктора вывели во двор. Он увидел убитых, отвернулся, не в силах смотреть на них.

- Вот, хоронился! - доложил понизовец уряднику и добавила. Молоденький ишшо.

- Кто такой?-спросил урядник, оглядывая Виктора маленькими спокойными глазами.

- Штейгер я! - ответил Виктор. - Комитет никого не выпускал с шахты!.. Я гимназию кончил!

- Его к есаулу надеть, - заметил понизовец.

- Да куды ж к есаулу, коли ты его обмочил? - удивился верховец. - Нет, паря, тут уж одна путя-дорога. Тем паче хоронился от нас. Значит, виновный.

Один предлагал куда-то увести, второй - расстрелять, и теперь все зависело от урядника.

Виктор умоляюще смотрел на него, но не мог поймать его взгляда. Виктора для урядника как будто не существовало.

Остальные казаки без сочувствия, равнодушно глядели на Виктора.

От убитых повеяло запахом крови. Прибежавшая желтая дворняга слизырала темные пятаки с мерзлой заснеженной земли.

- Ух, бесяка! - крикнул какой-то казак и пнул ее.

Собака присела, зарычала, и казаки одобрительно загудели:

- Рубани ее, нечего кровушку православную сосать.

Виктор понял: его не пощадят. Казак вытащил до половины шашку, потом кинул ее обратно, не захотел рубить.

- Пущай трошки еще погавкает, - с усмешкой вымолвил он.

Урядник прямо поглядел на Виктора, выдавил из груди гулкий рычащий звук, словно выражавший вопрос: "Что с тобой делать?", и, отвернув длинную захлюстанную полу шинели, достал из кармана шаровар кисет.

- Обыскали? - спросил он, закручивая цигарку. У Виктора был "стеер".

- А чего обыскивать? - сказал понизовец - Возрастом еще не вышел. К есаулу надеть вести.

- Зараз обыщем, - сказал верховец, не собираясь давать поблажки.

И нашел пистолет.

- Давай, паря, ставай сюды. - Урядник махнул рукой, показывая на забрызганную стену кочегарки, и сказал верховцу: - Облегчи его.

Казак потянул ремень винтовки. Виктор толкнул урядника и побежал. За ним кинулась погоня, затопали сапоги. "Успеть, успеть!" - билось в голове. Угол дома, какие-то надписи углем на стене. Успел? Завернул, теперь хоть не выстрелят. А куда теперь? Здание конторы, двор, ворота. Там несколько казаков в длинных шинелях. Все смотрят. Он остановился, повернул к мастерским. И возле подъемника казаки!

Виктор метнулся обратно. Из-за кочегарки выскочили казаки, впереди бежал широколобый верховец с винтовкой. Весь ужас сосредоточился в этом нацеленном человеке, и Виктор кинулся от него к зданию конторы.

Неожиданно возле конторы появилась коляска-баянка с бородатым Ильей на козлах. И женщина в черной шубке и белом платке. Нина! Откуда? С казаками?

- Господин есаул, это мой штейгер. Оставьте его.

Нина, Господи, неужели?

Розовое с мороза, усатое лицо офицера с маленьким блестящим пенсне на переносице.

- Господин есаул! Хоронился в кочегарке. Хотел убечь. Дозвольте увести. - Верховец настиг жертву.

- Я разберусь, ступай, - сказал офицер, отправляя казака.

Верховец нахмурился, весь подобрался и смотрел то на Виктора, то на есаула. Подбежавшие казаки молчали.

- Не хочешь отпускать? - усмехнулся есаул. - Отпусти, отпусти. Зеленый еще парнишка. Ты себе матерых добудешь.

- Я-то добуду! - сердито вымолвил казак. - За мной дело не станет.

- Садись в баянку, - сказала Нина Виктору. Он залез к Илье, прижал руки к животу и согнулся, ни на кого не глядя. Его трясло. Он кусал губу, его подбородок дрожал.

- Зеленый, чего там! - вымолвил кто-то из казаков. - Пущай трошки поживет.

Виктору казалось, что сейчас его сорвут с козел, потащат к кочегарке, где собака лижет кровь убитых, и там убьют. И одновременно с этим обжигало: нет, уже не убьют!

Анна Дионисовна слышала бой на шахте, думала о сыне и муже. Она страшилась казацкого пришествия и объявленного Донским правительством военного положения, но еще больше ее пугало безвластие и разгул простонародной вольницы.

Она механически читала "Живые помощи":

- "Не убоящихся от страха ночного и от страха и беса полуденного... сохранить тя во всех путях твоих... скорби возьму его..."

Молитва обволакивала душу надеждой и отвлекала. Анна Дионисовна разложила карты: Виктору легло все черное - дальняя дорога, потери, какие-то военные люди и иностранцы; выпала, но, к счастью, сразу отошла в сторону трефовая восьмерка, обозначавшая могилу.

Москалю выпадало хорошее.

До Анны Дионисовны донесся стук в двери, и она окликнула :

- Кто там? Витя?

Никто не отозвался. Она вышла в коридор и сени. Входная дверь чуть приоткрыта. С улицы дует холодом. Анна Дионисовна выглянула на крыльцо, увидела прислугу с цебаркой, идущую к сараю.

Небо над поселком низкое, пахнет угольным дымом.

Донеслась казачья провожальная песня. Несколько сильных голосов дружно вели:

Ой, да разродимая ты моя сторонка,

Ой, да не увижу больше я тебя.

Голоса пели слаженно, привычно, и только один высокий молодой голос выбивался из строя и не пел, по-настоящему горевал.

Она знала песню, и сразу перед ней встал летний день на станции Никитовка, когда она видела поезд с казачками.

Ой, да не увижу, голос не услышу,

Ой, да звук на зорьке в саду соловья!

Пение уезжающих на фронт было похоже на заклинание и задело сердце Анны Дионисовны. Особенно сильно прозвучали слова прощания:

Ой, да не печалься, родная мамаша,

Ой, да не печалься да ты обо мне...

И за этими словами утешения следовали другие слова, другая мысль уже оторванных от родного и перешедших черту обычной жизни людей.

Анна Дионисовна не уходила с крыльца и жадно слушала песню.

- Ой, да неужели... - взвился высокий голос.

- Да нас одиноких, - подхватили остальные. - Ой, да убивают, ой, да на войне!

Да, это была та самая провожальная казачья, и пели ее те, кто пришел в поселок воевать.

Анна Дионисовна прикрыла плечи ладонями и почувствовала пронизывающий холод.