Алексей Домнин - Матушка-Русь

Не смеет княжич дальше ступить. Словно чужую беду невзначай подсмотрел.

Голова девицы непокрыта, пушистые косы упали на грудь, и в них искрятся снежинки.

Журчит вода в реке. И горькая песня так же тихо журчит.

Хрустнул снег под ногой. Обернулась девица, полыхнул по щекам румянец и растаял. Лицо худенькое — одни глаза, синие, большие, дерзкие. Чуть припухлые губы сжаты зло и упрямо.

— Кто ты? — спросил княжич.

— Безмужняя жена, безотцова дочь.

Подхватила бадейку и пошла к избе.

— Постой, — спохватился Святослав. Не сказал он еще, что подсушиться бы ему надо, да и ночь близка, а девица уже ответила: приостановившись:

— Вон деревня недалечко. Там примут.

Легко перехватила бадейку другой рукой, откинула косы за спину и пошла, ступая в старый след.

Княжич шел за девицей, не зная, как ее удержать.

— Нельзя ко мне, — усмехнулась она. И грустно добавила: — Порченая моя изба.

Скрипнула и захлопнулась дверь.

Святослав постоял, застучал кулаками. Зачем, чего хотел он — сам не знал. Просто не мог, коснувшись чужой беды, уйти от этой избенки.

— Открой!

В избе молчали.

Ударил каблуком:

— Слышь, открой!

Распахнулась дверь, перед ним стояла девица. Глаза в прищуре, влажные губы в недоброй усмешке.

— Ну?

Непонятная власть была в этом взгляде. У княжича вспыхнули уши, он робко попятился.

— Иди! — властно показала она на взгорье.

И он пошел вдоль реки по свежему снегу.

Дохнула морозом и обняла землю тишиной серебристая светлая ночь. Растворились в белесом сумраке ближний лес и частокол на взгорье.

Понуро брел за княжичем усталый продрогший конь.

Опамятовался Святослав в деревеньке. И не мог понять, что было с ним. Только теперь почувствовал, что закоченел, а голова, как после долгого сна, тяжела.

Поспешно стал стучаться в первую избенку.

Чужое горе — оно, как оса: сколь ни гони, не отвяжется.

В избе было жарко, пахло овчиной, свежей сосной и хлебом.

Святослав обсушился; хозяйка потчевала его сытой, не переставала кланяться и сетовала на скудное житье.

— Извела нас волховица. На скот мор напустила. У Опаленихи корова пала, у Заряды. А нынче вон снег на посевы послала — не жди урожаю.

— А может, не от нее мор и стужа?

— Как же не от нее? Одна она у нас — веретница. Отец ейный тем же промышлял. А как стал отходить, дочь его просит: «Молитву доскажи». Это она про то, что он колдовство ей не все передал. Или вот под рождество стучит ночью в окно. Глянула: заледенела она, сарафан колом стоит, косы, как две сосульки. «Пустите, — говорит, — в прорубь оступилась». У меня сердце от страху зашлось. Сорвала со стены икону, мужик топор ухватил и выходим так: «Уходи, веретница — некрещена девица. Чур, тебя, чур», — и крестом ее осенила. Вскричала она и бежать… Ты думаешь, отчего она зимой в реку ходила? С ним встречалась, он в реке живет.

— Кто — он?

— Он, нечестивый… Ужо отольются ей наши слезы.

В избе собрались бабы. Перешептывались, грозили кому-то. Понял Святослав, что грозят они девице. В полночь должно свершиться что-то страшное и непоправимое.

Бабы приходили с иконами, суетились. Потом вышли во двор, что-то вытаскивали из хлева.

Святослав, сказавшись, что спешит, вывел гнедого.

Ночь была тихой и морозной. Луна висела над крышами. Она была нестерпимо яркой, как расплавленное серебро.

Княжич привязал гнедого у леса, а сам заспешил к избенке девицы.

В деревне слышны были выкрики, лязг железа-Княжич затаился под дубом. Сердце колотилось гулко и часто.

Лунные нити неслышно тянулись сквозь ветви, зажигая снежинки на листьях.

Холодно. Тихо. Жутко.

От деревни вдоль реки двигались белые тени.

У Святослава волосы зашевелились на голове и крик ужаса застрял в горле — прямо к нему, торопливо, почти бегом, двигались оборотни. В белых саванах, с распущенными волосами, босые. Они несли на плечах тяжелые ноши.

Подтянулся за сук, влез на дуб и прижался к стволу.

Оборотни столпились под дубом, сбросили ноши. Приплясывали, дули в пригоршни, отогревая пальцы.

— Скорей.

— Ноги жжет.

— Опалениха в соху встанет — она вдова. В борону кто-то из девиц.

Княжич узнал голос хозяйки. Это были деревенские бабы — в длинных рубахах, босые. Высокая тощая старуха, которую называли Опаленихой, надела хомут и впряглась в соху, полная грудастая молодица — в борону. Шествие двинулось вокруг избы. Опалениха, согнувшись и кряхтя, тянула соху. За ней шла хозяйка, присвистывая и дергала за вожжи. Следом тянула борону грудастая молодица, остальные бабы двигались сзади, вытянувшись в цепочку. Приподняв одной рукой подолы, они будто брали из них горстью семена и бросали вокруг.

— Шире захватывай. Не посмеет она теперь наш след переступить. Тут ей и конец.

В лунном свете их лица казались зеленоватыми, как у мертвецов.

— высоко запела Опалениха и остальные подхватили:

На чистом снегу оставался широкий, темный, окружающий избу след. Бабы почти обошли избу, и как раз под дубом должен был замкнуться их круг.

Скрипнула дверь в избе. С криком метнулась девица и отшатнулась, как от невидимой стены, от следа. Бросилась к дубу, в проход. Бабы заголосили, побежали наперерез.

Княжич спрыгнул. Девица налетела на него, и он схватил ее за руки.

— Оборотень! — истошно вскрикнула Опалениха, и бабы с визгом помчались прочь, падая, путаясь в длинных рубахах. Обгоняя всех, высоко подобрав подол, убегала хозяйка.

Опалениха, с хомутом на шее, отстала. Она споткнулась, хомут спал, но она зачем-то напялила его снова.

Девица не вырывалась. Она смотрела вслед убегающим бабам и тихо, напряженно смеялась. Ее большие глаза были темными и злыми.

— Ты волховица? — спросил княжич.

Она вздрогнула и покачала головой:

— Я никому не делала зла.

И без насмешки, грустно и доверчиво глянула в глаза княжичу. В пушистые волосы ее вплелся серебряный лунный свет.

— Кто ты?

— Невеста твоя. Ты будешь искать меня — и не найдешь, будешь ждать — и не дождешься. А я буду всегда с тобой.

Она притянула его голову и коснулась горячего лба холодными губами.

— А теперь иди и не ищи меня, никого обо мне не спрашивай. Иди.

Прищурились глаза, простерла она руку к лесу. И княжич медленно пошел. Он улыбался и чувствовал, как смотрит вслед девица.