Алексей Домнин - Матушка-Русь

Когда занялся рассвет и край неба вспыхнул золотым пламенем, княжич словно проснулся. Он остановил гнедого.

Было зябко, на траве лежала седая роса, в зеленой листве несмело крался ветерок-лесовей. Как будто бы и не было вчерашней стужи и снега.

Песчаная дорога была сырой, и копыта коня оставляли отчетливый след на ней.

Княжичу стало до боли обидно, что уехал он так ничего и не поняв толком.

Он и теперь ясно слышал тихий грудной голос девицы: «Невеста твоя». Видел темные распахнутые глаза и сияние луны в пушистых волосах. Зачем он уехал?

Святослав повернул гнедого и поскакал обратно. Но сколько ни колесил он по дорогам, не мог найти ни той реки, ни деревеньки, ни девичьей избенки. У кого ни спрашивал — никто не знал, где она.

Словно не было той ночи, словно приснилась она…

Где ты, невеста? Откуда печаль твоя?

Быль или небыль, сон или явь?

Выткал бог Сварог нити жизней людских и почил от трудов. И была жизнь человеков пряма, как лунный свет, и долга, как ветра путь. Но пришел котенок, заигрался в тех нитях и скатал в клубок. Опечалился бог Сварог, отец земли и неба. Созвал он сорок волхов-ведунов и повелел тот клубок распутать по ниточке. Доныне гадают ведуны, как распутать его, и не могут дознаться. Оттого и перепутана жизнь на Руси, вкривь и вкось вихляется.

Так сказывала Святославу бабка его. Несмышленышем был тогда княжич, не мог понять странных бабкиных наговоров.

У бабки были влажные и горячие глаза половчанки и седая коса, по-русски уложенная венцом. Поверх мягкой собольей шапки она накидывала черный атласный плат, сколов его у подбородка золотой брошью. Оттого лицо ее казалось полней и темнее.

Редко выходила бабка из своей светлицы. Дородная, величавая сидела она в низком кресле с резными подлокотниками и смотрела, не видя, перед собой.

О чем думала эта властная женщина?

Иногда, просыпаясь ночью, княжич слышал, как шаркает она по скрипучим половицам и стучит тяжелым посохом.

Пятнадцать лет не снимала бабка траур по муже своем. Говорили, что в ту ночь: когда умер дед, князь черниговский, призвала она тайно сына Олега с дружиной и заперлась в городе. А к Чернигову уже подступало войско дедова брата — по старшинству ему переходило княжество. Но не в бабкином характере упускать богатый удел — из Чернигова рукой подать на Киевское великое княжение.

Было сыро и зябко, висели над городом рыхлые тучи, глухо плыл над колокольнями заупокойный звон. В княжьем тереме выли плакальщицы, у крыльца, под седлом и в богатой сбруе, стоял любимый дедов конь и рыл землю копытом.

За городом чадили костры, тесно стояли повозки, отдыхали после дальнего похода воины.

А бабка, на башню ворот городских поднявшись, кричала дедову брату:

— Прилетел, ворон, на мертвечинку? Ужо дадим тебе испить живой кровушки! А ну как захлебнешься? — И хохотала торжествующе.

А тот в бессильной ярости скрипел зубами и лишь об одном просил — пустить с братом проститься.

Не пустила бабка.

Похоронила деда. У Олега, отца Святослава, в такую пору рука на битву не поднялась. Ушли они из Чернигова, оставив город дедову брату. С тех пор не могла простить бабка сыну давней его нерешимости.

Святослав боялся жгучих бабкиных глаз. И влекли они и пугали.

При внуке глаза ее теплели, разглаживались морщины над переносьем. Она усаживала рядом большелобого княжича, гладила его мягкие кудри.

Мудрость старых людей — однобока, но горяча и цепка. Обожжет тебе сердце, захватит разум, и нет сил ей противиться. Сколько лет минуло, а слова бабкины свежи в памяти.

Однажды, слушая какую-то жалостливую книжную повесть, разревелся навзрыд Святослав. Оттолкнула его бабка, глаза, как ножи, сверкнули.

— Сердце твое из теста, как у отца. Уходи! — и замахнулась посохом.

Но вдруг привлекла княжича, обхватила голову сухими ладонями и горячо зашептала:

— Ты разрубишь клубок Сварогов, ты будешь великим князем над всей землей русской. Хочешь?

У нее тряслись щеки, глаза будто пронзали насквозь. Святославу было страшно. Бабка дышала ему в лицо:

— Изгони жалость из сердца и напитай его хитростью.

Она откинулась в кресле и заговорила громко и зло:

— Измельчал наш род после пращура твоего Ярослава Мудрого. От сынов его, земли меж собою разделивших, смуты пошли. Ярослав Мудрый десять иноземных государей оплел родством и всю землю нашу в кулак зажал. Не мечом, не удалью — хитростью да ясномыслием. Ненавистен он мне и люб за это… Князья наши — недоумки, — гневно застучала бабка посохом, — друг из-под друга уделы рвут, завистью обросли. В чужой мошне им и дыра золотом кажется… Ты прочтешь все книги, которые знал мудрый князь Ярослав, ты узнаешь все тайны, которыми владел он. Ты будешь воевать мечами врагов твоих, торговать их товарами.

И снарядили вскорости Святослава в Киев, к монастырским книгознаниям.

Отец сказал бабке:

— Если хочешь рыбу плавать учить — не бросай ее в кипяток.

Бабка только отмахнулась.

На прощанье перекрестила внука троекратно и спрятала на его груди мягкую ладанку, в которой вшит был корень белой озерной лилии — одолень-травы.

Произнес княжич заклинание, как учила бабка:

— Одолень-трава, одолей мне горы высокие, долы низкие, озера синие, леса темные. Спрячу я тебя, одолень-трава, в ретивом сердце во всем пути, во всей дороженьке.

С тем и отправился в путь…

Не исполнилось бабкино предсказание, не помог и корень одолень-травы. Не стал Святослав великим князем и вряд ли станет им когда-нибудь.

Все казалось простым и ясным, пока был княжич юн, пока проводил свои дни в книжных клетках монастырских. И думалось ему, что нет жизни завидней этой.

Не срубить дом без бревен, не скопить ума без чтения книжного. Краса воину — оружие, кораблю — ветрила, мудрому — книги. Как студеный ключ в жаркой степи, утолят они жажду разума твоего. Постигнешь ты обычаи народов древних и новых, кто жил, когда и зачем ты на свете есть.

А зачем ты на свете есть?

— Не затем ли, чтобы красу разума человеческого постигнув, научить других увидеть ее? Не затем ли, чтобы став великим, помочь другим стать великими? — поучал отец Феодор, наставник детей княжеских в Печорском монастыре.

У него было сухое маленькое лицо и синие, как у ребенка, глаза. Волосы всегда всклокочены и спутаны. Говорит он то громко и торжественно, подняв со значением сухой палец, то взволнованно и быстро, понизив голос до шепота.

— Птицам свои песни даны, людям свои дороженьки. Жил в давние поры греческий воитель Александр по прозванию Двурогий. Полмира покорилось ему. Но пришел он однажды в страну рахман-праведников, послушал их смиренные речи и сказал: