Алексей Домнин - Дикарь

Соболь заурчал, шерсть на загривке поднялась дыбом.

Приходили другие люди. У них были разные по цвету глаза и смотрели они по-разному: одни с любопытством, другие прищуривались со знанием дела.

— Какой мех! Черный, и седина по нему, словно изморозь.

В третьих светилась зависть:

— Привалит же счастье человеку!

От этих взглядов у соболя холодело в груди. Они грели зеленым огнем жадности. Он метался по клетке и не знал, куда скрыться.

— Продай, — упрашивали хозяина эти люди. — Куда он тебе. С собой не повезешь.

Но хозяин только качал головой: «Нет».

Соболь ненавидел людей. Мог он перехитрить затаившуюся рысь, увертывался от цепких когтей ночного разбойника филина. Но от неповоротливого, медлительного человека, который не умеет ловко прыгать и лазить по деревьям, спастись куда труднее. Человек упрям и хитер. Так говорил соболю опыт таежной жизни, так говорил выработанный веками инстинкт.

Дикарь не притрагивался к еде, грыз решетку, скреб стены клетки. Он был в отчаянии.

К хозяину пришел еще один человек в длинной черной шинели с красными кантами и красной фуражке с черным верхом. У него было дряблое серое лицо, сизый нос, густые черные усы и маленькие белесые глазки.

— Чта вам угодно, господин жандарм? — холодно спросил хозяин.

Но тот, не отвечая, наклонился над клеткой Дикаря и долго его рассматривал. Без любопытства и даже без жадности — с тупым безразличием.

Дикарь забился от этого взгляда, с остервенением начал выгрызать мех на спине, на лапах.

Не чувствуя боли, рвал свою собственную шкурку.

— Что это он? — удивился жандарм.

Хозяин, не отвечая, подхватил клетку, отнес ее в темный угол и прикрыл пальто.

— Дикарек, Дикарек, — успокаивал он зверька. Дикарь в изнеможении повалился набок и вытянулся. Сердце отчаянно колотилось. На черном носике прилип пучок темного меха.

Жандарм сказал хозяину:

— Ввиду неблаговидного поведения вашего решили власти изменить вам место ссылки. Поедете на Урал. Вот предписание. Два часа на сборы.

— Я готов, — ответил хозяин. — Вот все мои вещи: книги да соболь.

— Какой соболь? Этот? — не понял жандарм. — Зверей возить не положено.

— Разве есть такая инструкция?

— Гхнм, — кашлянул жандарм. Он силился припомнить, есть ли такая инструкция. Подумав, сдался: — Такой не встречал. Ладно, забирайте.

Хозяина звали Костей. Худой, долговязый, на остром подбородке кудрявилась светлая мягкая бороденка. Был он когда-то студентом. В тысяча девятьсот десятом его арестовали и сослали в далекую таежную деревню в Забайкалье. Сослали за участие в студенческом бунте.

Костя охотничал, как и все жители деревни. А между тем прошел слух по округе, что, кроме охоты, он занимается еще кое-чем. Слишком уж далеко стали уходить местные охотники. Поговаривали, что помогают они побегам ссыльных революционеров. Ясно, что не обходится тут без Кости.

И решило жандармское начальство убрать его подальше от растревоженных забайкальских сел, отправить на другое поселение — за Урал к студеной Вишере.

Отправился с ним в далекую дорогу и баргузинский соболь Дикарь. Долго ехали они, сначала на громыхающей телеге, потом в душном вагоне, на пароходе, снова на лошади.

Соболь чуть успокоился. Изголодавшись, пил молоко, ел хлеб, жадно набрасывался на мясо. Но по-прежнему дичился хозяина, больно кусал, когда тот просовывал ему пищу. Костя выдергивал руку и ворчал на зверька.

— Дикарь проклятый. Я же к тебе по-хорошему.

Однажды Костя и сопровождающий его жандарм остановились у реки напоить лошадей. Костя отвязал от седла клетку, поставил ее на пенек, а сам пошел расставлять мышеловки и собрать ягод для зверька.

Река, зажатая лесом и скалами, казалась узкой и глубокой. Тихо шумела тайга. Далеко-далеко, в той стороне, откуда поднимается солнце, виднелась сизая вершина горы.

Соболь тоскливо смотрел на лес и тихо стонал. Сотни запахов, родных лесных запахов щекотали ноздри. Он слышал, как шуршат мыши под березой, сердито свистит полосатый бурундук, шмыгают по ветвям юркие синички. Дятел прерывисто выбивает дробь по сушине.

Костя принес серого мышонка. Жандарм поморщился: погань всякую в руки берет.

— Навязался на мою голову, — ворчал жандарм. — И чего люди бунтуют? Жили бы в спокойствии.

Костя приоткрыл дверцу, просунул в нее руку с мышонком.

Соболь забился в угол и урчал.

— Весь в хозяина, — буркнул жандарм.

Костя хотел ответить, но Дикарь вдруг впился ему в палец. Он выдернул руку, сдавив в кулаке мышонка. Соболь метнулся в дверцу, скользнул в траву, и вот уже темная спинка его мелькнула в конце поляны.

— Держи, держи! — заорал жандарм, схватившись за наган.

Дикарь мчался огромными прыжками. Он уходил на восток, к сизой вершине. Он все еще не верил своей свободе. Настороженно принюхивался и прислушивался к чужому лесу. Здесь была такая же тайга, как и дома, за Байкалом… Не знал Дикарь, что снова встретится с Костей, и эта встреча будет для него роковой.

Не подозревал этого и сам Костя. Долго стоял он у пустой клетки и смотрел на шумящий лес.

«Пусть Урал тебе станет новой родиной, Дикарь», — подумал он.

Жандарм сунул наган в кобуру.

— Не желает неволи.

— Как и человек, — сухо ответил Костя.

— Н-но, н-но, поговори! — встрепенулся жандарм.

— А соболей, — задумчиво продолжал Костя, — может быть, мы, люди, сделали такими дикарями. Эх, если бы мог соболь поведать историю рода своего!..

Костя замолчал и подумал: «Невеселую историю»…

Людское горе и соболиная беда шли рядом.

Русь не только торговала мехами. Иметь дорогие шкурки было все равно, что иметь золото. У царя Алексея Михайловича треть государственной казны составляли соболя. Несколько раньше отправлявшийся в Вену русский посол взял с собой сорок тысяч соболей и триста тысяч других мехов. Это был его «золотой мешок».

Поставлялись меха в основном с Урала и из Сибири.

Все дальше и дальше в глухие углы проникали за соболем торгаши, царские люди, искатели легкой наживы. Больно уж легким путем к барышу был таежный зверек.

Местные племена, не знающие ему цены, за какой-нибудь железный котел отдавали столько шкурок, сколько можно было упихать в этот котел. За нож меняли по шесть соболей, а за топор, стоивший в сто раз дешевле шкурки, — по полторы дюжины.

И больше всех загребал сибирских мехов сам царь. В конце семнадцатого века царским указом был наложен на сибирские племена ясак: с каждого мужчины от восемнадцати до пятидесяти лет — по собольей шкурке. Но сборщикам ясака тоже нужно было урвать свою долю. Царский указ развязывал им руки. И они брали ясак не только с мужчин, но и с женщин, детей и стариков, и не по одной шкурке, а по четыре: одну — в царскую казну, три — себе. Да еще попутно выменивали меха на разные безделушки. Это был самый настоящий грабеж. Путешествовавший по Сибири ученый Стеллер с горечью и гневом писал в 1738 году о камчадалах: «Остается только удивляться, как эти бедные люди ухитрялись поставлять такое количество мехов». По его словам, количество соболей здесь сократилось вчетверо по сравнению с началом века.