Владимир Григорьев - Григорий Шелихов

Под вечер, покрыв на утлом баркасе за долгий июльский день около ста двадцати верст хляби морской, Баранов пристал на ночевку к лесистому и безлюдному мысу острова Цукли, с тем чтобы на зорьке снова пуститься в путь и при дневном свете пройти последние шестьдесят—семьдесят верст вояжа через усеянную бесчисленными островками и подводными камнями Воскресенскую губу.

В глубине этой губы, в расщелине узкого и длинного фиорда, лепилась у подножия крутых скал, заросших прекрасным корабельным лесом, заложенная два года назад крепость Воскресенская. Место, где быть крепости, еще семь или восемь лет назад выбрал сам Григорий Иванович Шелихов и наперед дал ей пышное имя — Славороссийск, но так как закладка пришлась на день воскресения господня, промышленные окрестили ее Воскресенской.

«Рано еще ей Славороссийском именоваться! — разглядывал Баранов с баркаса лепившиеся к скалам, подобно черным грибам, шалаши и землянки и среди них полтора десятка изб и две казармы. Сложенные из обтесанных бревен постройки почернели за год от сырости и ветров сурового края. — Вот направит ум российский промыслы, принесет с собой заведения добропорядочные, тогда и окрестим Славороссийском… А так, пустым местом, чего отечество срамить!» — укрепился Баранов в правильности своего решения.

Сойдя с баркаса, приставшего к свайной пристани в центре поселения, Баранов спешно зашагал по берегу к остову корабля, стоявшего в стороне на рештовках стапелей. От корабля навстречу бежал, размахивая руками, небольшого роста голубоглазый человек в непромокаемой кухлейке.

— Здоров будь, Яков Егорыч! — приветствовал правитель Джемса-Георга Шильдса, искусного кораблестроителя-англичанина, обрусевшего на службе в только что зарождавшемся на купеческие деньги российском тихоокеанском флоте. — Медленно с делом поспешаешь, однако… С прошлой осени, как я на Кадьяк вернулся, не можешь «Фениксу» нашему крылья приладить! А промедление в деле, как говаривал великий государь Петр Алексеевич, смерти подобно… Что же и чему помеха?

— О-о… — задохнулся Шильдс от негодования, теребя рыжую бородку. — С кем вы меня оставили? Разве это люди? Бездельники, бунтовщики и пьяницы! Что вы мне оставили? Обещали весной все прислать, а где пик, смола и деготь для засмолки? Я буду жаловаться, я дойду…

— Уже дошел, друг… Криком, однако, делу не поможешь, — спокойно перебил его Баранов. — «Святители» с Кусковым и людьми только этой весной, без мачт и снастей, добрались до Кадьяка, а из Охотска еще в прошедшем году перед Покрова вышли… Пришлось им зимовать на Уналашке! Чего не натерпелись люди, а кои и поумирали, однако семена, картофель, коз и собак на Кадьяк доставили. И твои человечки не хуже, Яков Егорыч. С людьми умеючи надо! — Правитель решил перейти в атаку. — А еще доставили извещение, Яков Егорыч, что соплеменник твой Кокс взялся по научению Швеции поселения наши разорить и русских в Америке со свету сжить, — вот и рассуди, что мне было делать? Кинулся я Коксу навстречу, чтоб до Воскресенской не допустить, а про твою нужду, каюсь, и забыл… Не будем людей в соблазн вводить — пойдем в избу, пораскинем, чем делу помочь: ум хорошо, а два лучше! — заметив растерянность Шильдса, смягчился Баранов.

На вечерней заре пронзительный свист боцманских дудок собрал полторы сотни работных Воскресенской перед избой Шильдса. Баранов вышел к ним без картуза, в сопровождении вызванных в дом десятников, Шильдса и Чандры с Саргачом. В разноязычной и пестрой толпе промышленных в Воскресенской было втрое больше белых людей, чем в партии, оставленной в заливе Нучек, — кроме русских, в ней были финны, плотники из Або, попавшие в Америку из Охотска, куда их насильно переселили после недавней войны со Швецией. С помощью неотразимого аргумента, «барашка в бумажке», Шелихов уговорил охотского коменданта Готлиба Коха списать этих людей на корабельные верфи компании в Америке. Финны, несмотря на привилегированное положение, держались враждебно и угрюмо.

Еще больше хлопот и огорчений доставляли работяге Шильдсу десятка полтора беглецов с английских, датских и испанских кораблей. Они чаще и чаще забирались в эти далекие воды в погоне за пушниной, китовым жиром и усом. Несколько рослых негров и гавайских канаков, сбежавших от тяжкой неволи с кораблей пронырливых «бостонцев» со страхом разглядывали Саргача, как бы узнавая в нем одного из свирепых псов бывших хозяев: те с такими же вот псами держали в повиновении «черную скотину». Неужто справедливый правитель — в его руках они никогда не видели кнута, которым бы он стегал людей, — преобразился в «инпич-босса»?

Баранов, — а ему уже были известны имена отпетых лодырей и зачинщиков беспорядков и разбойных действий в его отсутствие, — молча оглядывал притихшую толпу.

— Господа промышленные! — начал он спокойно и внушительно. — Благодарю всех трудившихся и душевное удовольствие чувствую, видя в долгую мою отлучку успехи трудов ваших к славе отечества и к чести российского народа, но удовольствие то, кое я желал ощутить, затмевается, с другой стороны, досадой и огорчением… Узнав здесь про разные скопы и заговоры, разделение на партии, обиды одних к другим, наглое своевольство и разврата, почитаю себя крайне несчастливым, что в управление мне вверены люди таких развращенных нравов. Имеете ли вы право отказываться от послушания в работах и прочем? — Голос Баранова приобрел неожиданную силу. — Требовать таких кормовых запасов, каких либо вовсе нет, либо мало и сберегаются на непредвиденные нужные случаи? Бездельники, стараясь истребить юколу, бросали ее собакам, требовали всегда пироги, оладьи и затуран… — Правитель грозно оглядел чужеземцев-беглецов и стоявшего с ним «богомола» Яшку Плотникова, метившего выйти в попы, но не раз уже уличенного в склонении наивных алеуток к таинствам отнюдь не христианской любви. — Требую чистосердечно объявить, был ли здесь недостаток в кормовых припасах и кто голодовал?! Поелику целость общественная, успехи и благосостояние зависят от доброго и единодушного согласия, буду ожидать от всех вас чистосердечного объяснения и признания в происшедшем. Раскаявшиеся могут надеяться на мое человеколюбие и мягкосердечие…

— Ты покайся, а он те сто линьков влепит аль на березу подвесит! — донесся до Баранова голос Яшки Плотникова.

— Зачем линьки аль березу дермом поганить? Не тронь дерма — само засохнет, — безмятежно отозвался Александр Андреевич, шуткой подчеркивая, что не намерен злобиться. — Беседу закрываю. Вред и глупость некоторых, полагаю, все уразумели? С Цыпанова берите пример, с кузнеца нашего. Кровью человек харкает, а не пожалел сил — перековал и наварил более шестисот топоров и гвозди поделал, болты, якоря, брашпиль. Такому человеку отечество истинно помощью одолжено! Завтра с солнцем всех за работой ожидать буду!