Владимир Григорьев - Григорий Шелихов

— Пришел к тебе, Григорий Иваныч, на мировую спор наш кончать… Не в моем обычае по судам таскаться, подьячих кормить! — попросив свидания через Полевого, заявился Толстопятов к мореходу.

— Сколько? — не моргнув глазом, спросил Шелихов.

— Да двадцать процентиков для хорошего человека можно скинуть — за двести тысяч отдаю…

— Неподходяще, дорого, но десять процентов претензии, так уж и быть, признаю и, хоть выеденного яйца не стоят бумажки твои, двадцать пять тысяч отступного дам… прости, не знаю, как по имени и отчеству величать?

— Михаила Доремидонтов сын…

— За двадцать пять в обмен приму, тоже не люблю приказных кормить. Слыхивал, Михайла Доремидонтыч, пословицу: в цене купец волен, а в весе и купец не волен?.. Легковесны и сомнительны бумажки твои: Баранов дунет — по ветру разлетятся они, а я, кстати, в Америку собрался в это лето…

Хладнокровием и уверенностью Шелихова Толстопятов был сбит с толку, поторговался немного, махнул рукой на «интерес» Голикова и отдал скупленные паи за двадцать пять тысяч рублей.

— Эх ты, толстопятый! — шипел на него Голиков, когда узнал о полюбовном соглашении, против которого никак не мог выступить открыто. — И подлинно разум у тебя в пятке уместился: верных пятьдесят тысяч недобрал и десяти тысяч котиковых шкур лишился… Обманул ты меня, христопродавец, — злобно укорял «златоуст» своего компаниона. — Выходи из пая и по питейным делам…

— Ну-ну, это ты погоди, — огрызнулся Толстопятов. — Грехи у нас общие, и ответ исполу делить будем…

Шелихов был доволен, что все обошлось по-мирному. Суд да дело и кто верх возьмет, а двадцать пять тысяч — не двести пятьдесят тысяч; таскаться по судам — и впрямь некогда станет заниматься Америкой.

Но маленькая удача в этом нашумевшем было деле Толстопятова оказалась последним торжеством морехода.

В феврале, в конце разгульной сибирской масленой, в Иркутск прибыл, привезя на руках высочайший указ об отставке генерал-поручика Пиля, новый наместник Сибири, действительный статский советник Христиан Христофорович Нагель.

Поговаривали, что Нагель является выучеником и правой рукой грозного царского генерал-прокурора князя Александра Алексеевича Вяземского, прославившегося беспощадными приговорами над Пугачевым и Радищевым. Вяземский был членом «ближнего совета» последних дней царицы и лицом, посвященным в «наисекретнейшие материи».

Иркутяне, привычные к помпезным въездам в их город новых носителей верховной власти, были поражены неслышным и скромным появлением Нагеля. Еще более поразила их немногочисленная свита нового наместника, она состояла из сравнительно молодых людей в штатском, и притом все до одного, по примеру своего начальника, носили дымчатые очки.

— Не к добру и неспроста эти очки, — решили иркутяне, явясь на сбор и церемонию представления новому начальству.

Оказалось, что новый высокий начальник все и всех видит насквозь. Представилась начальству и группа именитых иркутских купцов и промышленников, среди которых находился и Григорий Шелихов.

— Как же, знаю. В Петербурге вас изрядно вспоминают, — очень вежливо, даже на «вы» сказал Нагель. — Надеюсь поближе познакомиться…

Мнения иркутян, чего следует ожидать мореходу после такого приветствия, разошлись. Большинство утверждало, что Шелихова ждут новые милости и отличия, меньшинство же — люди с верным чутьем на недоброе — решило: «Пришел Гришке конец».

— Не к добру он Петербург вспомянул, ты как думаешь? — придя домой, спросил Григорий Иванович жену, снимая парадный костюм и рассказывая о своих впечатлениях от нового начальства.

Опасения перемен к худшему усилились, когда через несколько дней старый наместник Пиль пред отъездом в столицу заехал к Шелиховым проститься.

— Без меня не оступись, Григорий Иваныч. Я всегда поддерживал полезное отечеству, а новый… кто его знает? — сомнительно качал головой Пиль. — К Америке особый интерес имеет, меня о тебе прилежно расспрашивал, что говоришь и в церковь часто ли ходишь, почему с сословием своим не в дружбе живешь — видишь, и это знает! — и при каком капитале ты… Всю переписку по канцелярии, относящуюся к Америке, к себе затребовал: весьма, говорит, любопытно… Берегите муженька, кума, горяч он и непоседлив, а меня не поминайте лихом. В чем надобность будет, отписывай мне, Григорий Иваныч, в столицу, — все, что в силах буду, сделаю…

Расцеловался со всеми, Катеньке втиснул в руку коробочку с кулоном алмазным: «Прими, пигалица, на память, а я пред тобой не виноват», — растрогал всех и уехал.

Отставному наместнику Сибири Пилю не довелось больше встретиться с мореходом Григорием Шелиховым.

После отъезда Пиля мореход с головой ушел в хозяйственные и коммерческие дела компании. Подсчитав присланный Барановым из Америки промысел, выделив из него капитал на постройку кораблей, на содержание школ для туземцев в Америке и в Иркутске, на выкуп калгов — рабов и пленных у воинственного туземного населения колоний, рассчитавшись с кредиторами и поставщиками компании, Шелихов не без сожаления убедился, что он, как первенствующий директор, вынужден объявить о выдаче прибыли на пай почти рубль на рубль: по четыреста двадцати семи рублей на пятисотрублёвый пай-акцию.

— За что только дармоеды деньги получат? — подумал он о некоторых своих компанионах. — Заткну теперь им рты, развернусь, по свободе с делом…

Наконец он объявил о размерах ожидаемого дивиденда, но сказал, что выплата будет произведена после реализации товаров, отправленных с обозами на торг в Кяхту, на ярмарку в Ирбит и посредническим фирмам в Москве. На лице Григория Ивановича чуть заметно заиграла улыбка: он увидел, какое впечатление произвело на компанионов его сообщение о неслыханных размерах дивиденда. Самые злостные ругатели и те умилились, а Голиков даже не нашелся выступить с обычными своими каверзными происками, от неожиданности он просто растерялся, когда Шелихов вслед за тем сказал и о выделении из прибылей десяти тысяч рублей на постройку в Америке православных церквей и отлитие добрых колоколов…

Весна в этом году выдалась неверная и холодная. Даже в последних числах мая лед на Байкале не сломало. «Родами матушка мучится», — говорили посадские женщины, глядя с берега на вспученную, но бессильную скинуть лед Ангару, и чтобы помочь реке, по суеверному обычаю, бросали в прибрежные полыньи хлебные караваи с запеченной в них спорыньей. Крепко стоял лед и на Лене, как передавали приезжие из Якутска.

Шелихов по нескольку раз в день выходил из дому смотреть на реку, волновался до того, что все из рук валилось: пуститься сухопутьем и попасть в весеннюю ростепель было бы безумием, да и нет надежной и легко проходимой дороги к побережью Охотского моря.