Владимир Григорьев - Григорий Шелихов

— Не волнайтесь, Григорий Иваныч, — добродушно шутил Сиверс, раскладывая свои травки и корешки для составления подкрепительной тинктуры. — Сто лет жить будем… Не так страшни шорт, как его малютки, — переврал, по обыкновению, Сиверс пословицу и нечаянно придал ей новый смысл.

25 июля 1795 года, в день, назначенный для отъезда в Америку, купец-мореход Григорий Шелихов отбыл в последнее свое плавание.

Разговор Шелихова с наместником Нагелем не остался тайной для Ивана Ларионовича Голикова. Голиков несколько дней употребил на то, чтобы оповестить вояжиров шелиховских компаний об опале Шелихова.

— Попадет Григорий Шелихов на рудники за передержку беглых и масонов, казну припрячет, ищи тогда с него! — будил Голиков алчность у компанионов и тут же разжигал в них купеческое усердие к вере: — Да и чего от такого человека ждать: в церковь не ходит, затворился с кержачкой своей и темными людьми в моленной… Предадут их анафеме! В самом деле, государыня поделила Польшу меж тремя царствами, полячишек в Сибирь ссылает, а он, видишь, сколько их в компании на службу подсобрал, патреты государевы писать нанимает… В Америку самых отчаянных сплавил, а давно ли граф ихний Бейсноска, [61] Под этим именем получил в Сибири известность ссыльный польский авантюрист граф Мориц Бениовский, в 70-х годах XVIII века наделавший шуму бегством с Камчатки. русских перерезавши, с Камчатки бежал? — мешая быль с небылицами, сбивал Голиков с толку и запугивал людей. — А из Петербурга и наместник здесь очень даже приглядываются, кто и с кем в дружбе и товариществе состоит…

Самые горластые и самые завистливые противники Шелихова, вроде Мыльникова, Ферефёрова, Жиганова, грека купца Калофати и язвительного отставного прокурора Будищева, давно задумавшие сколотить собственную компанию, сговорились все вместе явиться к мореходу и потребовать передачи полноты власти коллегии во главе с Голиковым, а в случае, если откажется, настоять на возвращении капиталов и выйти из товарищества.

Всем вместе говорить нельзя, решили они, говорить будет прокурор Будищев, мундир и ордена которого обеспечивают неприкосновенность…

— Вояжиры твои целой шайкой нагрянули… Отвадить? — спросила мужа Наталья Алексеевна.

— Зови… в большую горницу… — подумав, сказал Шелихов. Он решил, что компанионы пришли торопить его с выдачей дивиденда.

— Зачем пожаловали, господа компанионы? — спросил мореход, войдя в комнату и оглядывая рассевшихся посетителей. Глаза и бороды всех были уставлены в пол.

— По поручению здесь присутствующих и отсутствующих пайщиков говорить буду я, — встал и расправил грудь, украшенную несколькими орденами, привычный к жестким выступлениям отставной прокурор Будищев. — Блюдя пользы общественные и государственные, мы решили отринуть единовластие и пагубное самовольство в распоряжении нашим трудом и капиталами… Не желаем больше терпеть!

— И в убытках быть! — не удержался Ферефёров.

— Прошу не перебивать, — обернулся к нему прокурор — и снова к Шелихову: — Долг перед отечеством превыше всего, и мы требуем передачи дел коллегии, кою выделят пайщики, во главе с почтеннейшим Иваном Ларионовичем Голиковым… или возвращения капиталов, коим найдем…

— Иваном… Голиковым? — загремел Шелихов, но сдержал себя непокойно уже спросил: —А сколько паев у тебя, господин прокурор?

— Три…

— А у тебя, Иван Максимыч? — обратился мореход к Ферефёрову.

— Дванадесять полных! — огрызнулся тот и добавил: — А какой прибыток… Слезы! И сколько за крохи эти людей погибает, а расходы какие…

— Слыхивал я от бродячих по морям английцев, — живо откликнулся на жалобу Ферефёрова Шелихов, — что в теплых местах водится зверь такой, коркодилом прозывается… Он завсегда, когда живность заглатывает, костями хрумкает, а сам плачет. Я радуюсь большому промыслу и полагаю, что людей, в Америке на нас хребет гнущих, в довольствии всяком, отменно хорошо против сибирского обычая содержать нужно, а вы все, труд их заглатывая, над долей их плачете и меня спихнуть норовите, чтобы муку затхлую и бушлаты лежалые без препятствия за океан посылать…

— То-то буйственники американские никого, окромя тебя, не признают, а ты из прибыли нашей воруешь — на паи ворам начисляешь! — выкрикнул Голиков.

— Ни люди наши не воры, наипаче и я вором не был! — вскипел Шелихов. — Это ты воруешь, Иван Ларионович, против чести, против товарищества, против себя ухитрился своровать!.. Кто Толстопятова на скупку паев подбил, двести пятьдесят тысяч с компании содрать хотел? Ага… на образа закрестился! И что тебе досталося — шиш конопляный? Кто Ираклия, архитекта, самонужнейшего компании человека, под пулю подвел?! У-у, гад, Юда алтынный, ты и меня проглотить готов! Только врешь — подавишься, апостол плешивый!

Ярость туманила сознание морехода. Через Полевого он знал об усилиях Голикова вызвать распадение компании. Голикову эта компания под главейством Шелихова претила. Какое Голикову дело до того, что — плохо ли, хорошо — Шелихов несет на своих плечах все трудности такого огромного и сложного предприятия, как приобщение к российским владениям никем пока еще не захваченных, безмерно богатых, но сурово неприступных и почти безлюдных пространств на северо-западе Нового Света?

Не помня себя, мореход схватил за плечи вставшего перед ним Голикова, встряхнул его, как пустой мешок, и отбросил на скамью у стены. Голиков вскрикнул жалобно, по-заячьи, не удержался на ногах и свалился со скамьи боком на пол.

— А-а… ты и бить нас зачал, я те покажу! — засучил рукава Ферефёров.

Но Шелихов, потеряв голову, охваченный, как в молодости, пылом кулачного бойца, страшным ударом залил кровью лицо и бороду Ферефёрова, пнул его ногой — и тот вдруг исчез из глаз Шелихова; огромная туша грохнулась на пол — и кинулся на пайщиков, шарахнувшихся к двери…

В опустевшей комнате замешкался один прокурор Будищев в попытке трясущимися от страха руками извлечь из ножен прицепленную к мундиру шпажонку.

— Я помогу тебе, ярыжка поганая, дорогу найти, — бормотнул мореход и, ухватив за воротник прокурорского мундира, бросил Будищева к дверям с такой силой, что тот распластался на пороге у ног входившей Натальи Алексеевны.

— Распустил собрание, — криво и беспомощно улыбнулся Григорий Иванович, увидев жену и приходя в себя словно бы после безобразного сна. — Посадит меня Нагель в холодную и засудит за поношение чести именитых купцов… Довели, аспиды, до потери разума!

Подошел к поставцу, достал штоф водки, налил стакан, но не взял его в руки.

— Ох, неладно со мной… саднит на сердце… — и, не понимая, что делает, смахнул стакан со стола на пол.