Андрей Серба - Полтавское сражение. И грянул бой

— Мне нужны не толкователи разницы, а подмога. Где два полка, о которых извещает господин генерал в письме?

— Там, где я велел им стать на день табором. Но какое тебе до этого дело? Письмо не до конца дочитал? Либо дочитал, однако не уразумел разницы, когда прибывают на подмогу, а когда для исполнения собственного плана? Тебе что господин генерал пишет? Принять меня под свое командование либо пораскинуть мозгами, станешь действовать со мной или сам по себе. Так или нет?

Яковлев щелчком отправил письмо Волконского на дальний угол стола, встал. Направился к Галагану, остановился в полушаге.

— Вижу, ты большой знаток всяческих разниц, пан полковник. Тогда, может, растолкуешь разницу между приказом и рекомендацией? Но вначале выслушай мое мнение на сей счет.

— Приказы в русской армии беспрекословно исполняются, а к рекомендациям лишь прислушиваются, решая, брать их во внимание либо нет. Согласен?

— Полностью. Так как ты намерен воспринять рекомендацию генерал-майора Волконского: принять во внимание либо нет?

Яковлев тронул свои ухоженные, подстриженные под «царя Петра» усики, понизив голос, резко принялся чеканить слова:

— У меня нет времени и желания заниматься рассмотрением рекомендаций господина генерал-майора Волконского. В настоящий момент по службе он не имеет ко мне ни малейшего отношения, в его друзьях я никогда не числился, так что и по части приятельства для меня его рекомендации мало чего значат. Не письмо генерала Волконского, а совсем иное меня интересует.

— Уж больно смел ты на язык, господин полковник. Ежели всегда был таким, удивляюсь, как дослужился до своего чина.

— Смелым на язык я никогда не был. А говорю сейчас с тобой откровенно и ничего не боясь оттого, что терять мне нечего. Сечь я не взял, понес большой урон в людях, что ждет меня и экспедицию — одному Господу вестимо. Так что спрос с меня будет по самому строгому счету, и мои высказывания о персоне генерала Волконского в моей судьбе не сыграют никакой роли. Как я сказал, меня интересует иное — что заставило выступить против сечевиков, своих вчерашних товарищей и братьев по оружию, тебя, казачьего полковника Гната Галагана?

— Разве ты не слышал, что я прибыл сюда не на исповедь? — нахмурился Галаган.

— Я не батюшка и не прошу тебя исповедоваться. Просто не верю, что ты — единственный полковник, которому, пожелавшему доказать преданность царю-батюшке или рассчитывая на его милости, могла прийти в голову мысль принять участие в разгроме Запорожья. Уверен, что таких немало, однако все они предпочли остаться в стороне от моей экспедиции, и лишь один ты явился ко мне. Чем вызван такой поступок? Дашь честный ответ — услышишь и мой... не на рекомендацию генерала Волконского, а на свой план.

— Может, вначале дашь мне пример и сам честно ответишь, отчего заинтересовался моим планом? Ведь тебе, крепко побитому сечевиками, опасающемуся появления казаков кошевого Гордиенко и татарской орды, сам Господь велит оставить меня с отрядом под Запорожьем и, покуда мы прикрываем твою спину от преследования сечевиков и от возможного удара крымцев, поспешить к Киеву. Воинский долг у Сечи ты исполнил, к моему плану касательства не имеешь и за последствия его, сколь пагубными они ни оказались бы, ответственности не несешь, так что ни кто тебя за отступление не упрекнет.

— Наоборот, даже могу заслужить одобрение начальства, что не принял участия в авантюре, которую ты и господин генерал Волконский нарекли словом «план», — усмехнулся Яковлев.

— Не исключено и такое, — согласился Галаган. — Тогда что заставляет тебя усугублять свое и без того незавидное положение и интересоваться планом, осуществление которого потребует от тебя продолжения осады Сечи? Ведь в случае его неуспеха тебе придется уже ответить и за участие в авантюре, на которую тебя соблазнил полковник Галаган, не имеющий касательства к экспедиции и явившийся к Запорожью на свой страх и риск. Что заставляет тебя, невзирая на возможные неприятные последствия, стремиться к уничтожению Сечи? Что?

— Бунтовщики-булавинцы убили моего брата, и я поклялся отомстить за его смерть, а для меня все казаки-бунтовщики одинаковы, именуйся они донцами или запорожцами. Ежели твой план сулит хоть малейшую надежду на успех, я приму в нем участие и либо расквитаюсь за брата, либо тоже сложу голову под казацкой саблей.

— Мне известно о твоем убитом на Дону брате. Именно вера в то, что ты любой ценой постараешься за него рассчитаться, заставила меня прибыть для совместных действий.

— Теперь твой черед ответить, что стало причиной твоего появления здесь... истинной причиной.

— Помнишь сотника Сметану, которого ты отправлял с письмом князя Меншикова на Сечь?

— Помню. Как я слышал, он из бывших запорожских старшин. За то, что он оказался на стороне врагов, сечевики утопили его.

— Сметана был моим побратимом. Причем не просто побратимом, а последним оставшимся у меня живым побратимом. И я никогда не прощу сечевикам его смерти... такой смерти. Мои родители мертвы, у меня нет жены и детей, поэтому нет долга перед семьей. Однако у меня есть долг перед побратимом Филимоном Сметаной, и я, родовой казак села Омельник, Кременчугской сотни Полтавского полка Гнат Иванович Галаган, честно исполню этот долг. Поэтому думаю, что мы найдем с тобой общий язык.

— Мы его уже нашли. Рассказывай свой план.

Выслушав Галагана, Яковлев не раздумывал.

— План рискованный, но... Лучшего нет, поэтому нечего толочь воду в ступе. Говори, что мне надлежит делать.

— Рискованный? А что можно свершить серьезного без риска? Без риска даже гниду не раздавишь — сдуру можно палец сломать. Риск для нас в одном — никоим образом нельзя выдать нашу задумку. С моей стороны для этого все меры приняты, постарайся сделать это и ты. Главное, пусть твои люди в лагере все время будут на виду у сечевиков, чтобы те были уверены, что в степи у Чертомлыка у тебя сколь-нибудь значительных сил нет.

— Сделаю. Вдобавок прикажу всем в лагере и на Днепре готовиться якобы к снятию осады и завтрашнему отступлению от Сечи...

Снова Яковлев и Галаган встретились в сгущающихся сумерках на степном пригорке невдалеке от уреза воды разлившегося Чертомлыка. Вода плескалась всего в трех десятках шагов от подножия пригорка, впереди на берегу реки чернели заросли камыша и верболаза, за спиной и по сторонам раскинулась степь.

— Все готово? — поинтересовался лежавший на вершине пригорка Галаган у поднявшегося к нему Яковлева.

— Да. Солдаты, что будут штурмовать Сечь с воды, уже в судах, остальные занимаются обычными после ужина делами.

— Добре. Значит, начинаем.

— Не рановато? Самое удобное время для внезапного ночного нападения — перед рассветом или сразу после полуночи. Это всякий знает, а уж татары тем паче.