Норман Мейлер - Вечера в древности

Затем мы оказались в гареме, где было такое множество деревьев, а лужайки пестрели коврами цветов, тех, которых я мог узнать и которых я ни разу раньше не видел, что я подумал, должно быть, здесь их цветет больше, чем во всем Египте, — этих красных, и оранжевых, и бледно-желтых, и золотых, и золотисто-зеленых, и цветов многих оттенков фиолетового, и розового, и кремового, и алого, с лепестками такими нежными, что, когда они появлялись в мыслях Мененхетета, мне казалось, что губы маленьких цариц шепчут что-то у моей щеки. Никогда раньше не видел я таких разноцветий, ни этих черно-желтых мостков с перилами из серебряных столбиков и соединяющих их золотых шестов, перекинутых через пруды, раскинувшиеся под ними. Зеленый мох покрывал берега — такой же блестящий в этом мягком свете, как изумруд. Это было самое прекрасное место, по которому я когда-либо бродил. Цветы и фруктовые деревья источали густой аромат, даже голубой лотос сладко благоухал. Поскольку обычно у него нет запаха, я не мог понять, почему я его ощущаю, покуда не увидел черных евнухов, стоявших на коленях и умащавших голубые лотосы смешанными с благовониями маслами. Они натирали этими душистыми маслами основания рожкового дерева и сикомор, даже корни финиковых пальм, чьи кроны наверху делали тень в Саду еще более глубокой. Невозможно было даже увидеть небо из-за веток и листьев низких фруктовых деревьев и увитых виноградом беседок, и эта тень возвращала воспоминания о лавандовом отсвете вечера, видимом человеку, сидящему в пещере.

Повсюду с дерева на дерево перелетали птицы и скользили над царскими пальмами. В прудах плавали утки самых разных цветов, даже бронзового оттенка с шафраново-гранатовыми крыльями, и черная лебедь с ярко-красным клювом, которую звали Кадима, тем же именем, что носила высокая черная Принцесса Кадима-из-Нубии, одна из обитательниц Садов.

Никогда я не видел столько птиц. Летая над нашими пустынями и нашей рекой, с высоты небес они, вероятно, заметили зеленый глаз этих садов и явились сюда во всем своем великолепии и смятении, оглашая все вокруг таким нестройным хором голосов, что я бы не смог услыхать Мененхетета, если бы он все еще говорил, так как все они — гуси и журавли, фламинго и пеликаны, воробьи и голуби, ласточки, соловьи и аравийские птицы (более быстрые, чем стрелы, и маленькие, как бабочки) — покрывали лужайки, болота и ветки. Здесь каждое дыхание было наполнено жужжанием, хлопаньем и барабанной дробью птичьих крыльев, и вот сила этих властных звуков переполнила мою грудь и вырвалась из нее, подобно дыханию, которое я больше уже не мог сдерживать, и тучи их взлетели в облаке крыльев, тогда как другие опустились на землю. Вверху, над пальмами, дрались другие птицы, и до нас долетал звук и этих сражений. Зимородки парили, коршуны парили, вороны кувыркались в воздухе, а тем временем внизу порхали все более мелкие птицы, и каждая полнилась посланием к другой, словно все, что еще только должно было произойти в нашем гареме и нашем городе, пребывало в этом щебете, перелетавшем от одной птицы к другой. Были часы, когда в Садах стоял такой же шум, как на базаре.

Затем, словно цветы знали, как успокоить воздух, покой, исполненный щебетом множества маленьких милых птичек, нисходил на нас, и можно было ощутить прохладу дня и услышать бормотание воды. Теперь мы могли слышать журчание ручья, чей поток подымали из Озера Газелей. Снизу, сквозь льющиеся сверху песни и споры птиц, доносился равномерный стук шадуфов, расположенных один над другим, они поднимали воду из пруда в ложе ручья, по которому она стекала в другой пруд. Этот звук, достигший моих ушей в тот поздний час ночи, показался мне таким прекрасным и ласкающим меня на всех гранях моего сна, как неспешное биение моего собственного сердца, ибо никакой звук не исполнен такого целительного покоя, как журчание воды, поднимаемой усилиями рабов. Потоки были прекрасны. Вода текла по глазированным глиняным кирпичам и драгоценным камням, вставленным в эти кирпичи. Ручей отражал цвета этих камней. Я видел воду красную, как рубин, а также фиолетовые струи и золотой водопад, там, где поток низвергался вниз, переливаясь через золотые пластины. Я видел ручьи, ложе которых было выстлано перламутром, а один грот был розовым, как заходящее солнце, хотя и находился в густой тени. У его берега, поскольку на воду не падал свет, под благоухающей сенью апельсинового дерева можно было заметить проплывающую рыбу. Ни одна из этих рыб не была больше моего пальца, и стоило мне протянуть к ним руку, как все они одновременно поворачивали — то были серебряные пескари, которые переливались в воде, подобно лунному свету. Я мог бы поклясться, что от их серебристого сияния по Саду разливалась прохлада.

У одного пруда не было деревьев, и лужайка на его берегу зеленела, как мох, потому что весь день ее поливали черные евнухи. В полдень здесь было слишком жарко, но в сумерках прохладно, и маленькие царицы рассаживались на небольших золотых стульчиках, принесенных их слугами, и наблюдали, как мимо них проплывает Кадима. Лебедь также предпочитала скользить по этому пруду в сумерках, словно и она желала любоваться вечерними превращениями неба, а птицы в это время успокаивались. Затем евнухи, рабы шадуфов, оставляли шесты, и бадьи с водой замирали. В это время маленькие царицы поднимали листья, накрывавшие блюда с фруктами. Запах персика, готового к тому, чтобы его попробовали, смешивался с благоуханием цветов, а перья лебедя поднимались и оставляли рябь в темнеющем воздухе. Все это говорило мне о том, что наступил час, когда маленькие царицы приходят в движение: некоторые идут купаться к пруду, другие возвращаются в свои дома, к своим слугам и детям. Вскоре в каждом углу ночи послышатся звуки лютен и смех их игр. Некоторые маленькие царицы начнут собираться в свой ежевечерний пивной дом. В этот час Мененхетет шел через Сады, следуя за потоком от одного пруда к другому, а вода теперь, когда ушли евнухи, опрокидывавшие бадьи шадуфов, не журчала, и вся ее поверхность была темной, за исключением того ручья, дно которого было выстлано золотом. Там, в лунном свете, тени были светлыми, как отполированная медь, и Мененхетет, проходя вдоль ручья, смотрел на серебряных пескарей, и в темноте он был окружен музыкой и звуками веселья, доносившимися из пивного дома. Стоя у золотого ложа потока, который тек из Пруда Возлюбленной Мудрости в Пруд Голубого Лотоса, он дрожал в вихре неясных звуков, доносившихся из домов маленьких цариц. В их голосах слышалось неповиновение, название которому он не мог подобрать, звучала расположенность друг к другу, в которой не было и следа благоговения перед Усермаатра, словно Его отсутствие несло радость! Непокорность шевельнулась тогда и в душе Мененхетета, и его дыхание стало неслышным, как вода. Он был болен желанием обладать маленькими царицами. Очевидным позором было пребывание среди такого множества женщин, где не было и одного мальчика старше десяти лет, поскольку к этому возрасту всех родившихся здесь детей отсылали на обучение жрецам. Все, что он слышал, — это голоса женщин, у которых не было ни мужа, ни друга, ни даже любовника, кроме Доброго и Великого Бога Усермаатра. Хуже того, его окружали все эти растолстевшие евнухи, чьи черные мускулы лоснились в этих дивных Садах, где им так легко жилось. Поэтому они будили вожделение у всех — у сотни женщин и Мененхетета, — их притягательность сильно волновала его чувства. Его чресла болели, горло пересыхало, а его рот так мучил голод, что он не мог смотреть через их окна на пиво, которое готовили маленькие царицы. Он вздрагивал в темноте от каждого дуновения ветерка, точно конь, уловивший в шорохе листвы присутствие смертоносного зверя. В этот час в Садах оставались одни евнухи, они ласкали друг друга пальцами и губами, их детский визг слышался повсюду, и плоть Мененхетета воспламенялась. Желание удовлетворения приходило к нему, подобно жажде кровавой резни, что приходит вслед за битвой. Но он не мог и близко подойти к евнуху. Они сплетничали, как дети. Об этом узнал бы каждый войсковой командир. Находиться рядом с сотней цариц и возлечь с евнухом. Мененхетет обходил Сады, и я шел вместе с ним, словно мы с ним были призраком часового, неспособного изменить привычному воинскому долгу.