Норман Мейлер - Вечера в древности

Когда я вошел, Ее груди смотрели на меня, как два глаза Двух Земель, однако, все то благоговение, что я вобрал в себя, наполнило меня болью, сиявшей, точно радуга в бурю. Сбив пламя костра моих чресел, я вошел в Нее с той торжественностью, с которой жрец ведет службу, и лег на Ее губы, но Ее губы, сомкнутые на моей плоти, были так горячи, что мое пламя чуть было не разлилось по реке. Затем все успокоилось, и Она лежала на спине. Мой обелиск плыл по поверхности Ее реки. Словно у рожающей женщины, с Ее губ слетали отрывистые звуки: ак и акак , но ясно приглашающие войти: „ Ак , пожалуйста, вступи , приди в Мой восход , приди в Мой закат . О, акак соверши набег , проникни в Мой вход, взгляни на Мою уба , отдохни при Моем Дворе, прочти молитву , отдохни в Моих вратах .

Уба, уба , живи в Моей пещере , двигайся в Моей дэн, ри, ри, ри перевозчик камней, ты — перевозчик камней, хаа , ты плывешь морем, возьми Меня на свой корабль, хаа , стань Моим входом . О, — произнесла Она, внезапно замерев, — не вспыхивай, не сгорай, хаа , отгребай, хенн и хенну , о, скользни в Мои силки, хем, хем, хем, сокруши Мое величие, ху, ху, ху, пусть прольется дождь! " — я слышал все это. Она пела о красоте моих чресел (которые держала пальцами, перенявшими безъязыкое искусство нубийцев). Она направляла меня словами власти: хе, хеха, хем , и пока Она пела мне, я вошел в Страну Мертвых, которая пребывала во всей Ее жизни, и почувствовал себя человеком благородного происхождения. Она поцеловала меня в краешек рта теми губами, что придали царственность головке моего члена, и наши рты прижались один к другому, и наши языки встретились, подобно сотканным из воздуха одеждам, и Ее голос коснулся моего уха. „ Нетчем и нетчему и нетчемут , — ворковала Она, — о, как радостна твоя любовь, ри, ра, рирара ", — и на лице Нефертари была такая нежность, что рирара поднялась во мне, и я не мог насытиться моей нефер , моей самой прекрасной Царицей, моей нефер-хер , прекрасной, как дождь в четвертый час после восхода. Она была Богиней, Она была Ее Величеством и Она была бесстыдна. Чам , — мне принадлежала Ее юность, чам, чам, чам — Ее скипетр и Ее заря , и бедра наши двигались вместе, и Она закричала: „Шеп, шеп, шепит , и все прочие слова, такие как шепу , и шепа , и шепот . О, свет , о, сияние , о, блеск , о, слепота , о богатство и стыд, блевотина и кораблекрушение, шеф, шеф, шеф, вломись в Меня, наливайся во Мне, дай Мне свое оружие , дай Мне свою силу, шефеш, шефеш . Я владею твоим мечом , во Мне — твой дар , дай Мне свое зло , дай Мне свое богатство. Кхут, кхут, кхут, техет, техет, техет. О, во имя священного столба Осириса , дай Мне чам, чам, чам, кеф кеф, кеф , покажи Меня Моему Ка, мертвенно-белую, мертвенно-черную . Я — крепость, ай, ай, какой свет, какое великолепие , глубже, ты — обелиск, дай Мне славу, возьми Меня в пламя, Я богата, о, стой, Я — огонь и свет , Я — твоя грязь , твои отбросы , твои духи тьмы , твои друзья , твой проводник , о, хорошо, хорошо, хорошо, дай Мне твой бенбен , насильник, нек, некк, некк , возьми Меня, изрежь Меня, убей Меня, аар, аар, аар , Я — твой лев , твоя птица , твой локон волос , твой грех , Я кончаю, о, Я кончаю, Я исхожу, Я — Фараон".

И, когда я поднимался в небесный город у поля золотых тростников, чтобы познать превращение столь же великое, как сама смерть, я услышал низкие звуки внутренностей и высокие звуки дыхания, вылетающие из моего горла, крики моего сердца, ревущего в водах, поднимающихся во мне, и я рванулся прочь, чтобы лететь в небеса или разбиться о скалы, и увидел бесчисленные войска Страны Мертвых и мириады лиц — все те проклятые и ставшие совершенными души, которыми могла повелевать Не4)ертари, и тараном ударил в последние врата Ее чрева со стоном и рычанием крестьянского члена, сияние Амона ярко пылало во мне, подобно Сокрытому солнцу в животе моей матери, и Она металась подо мной, как зверь, а Ее волны накатывали на мои с силой Усермаатра, и меня вынесло ввысь, но не столько Ее прибоем, сколько гневом моего Фараона, Который поднял меня, как перышко, над пламенем и бросил вниз, словно камень, а затем ударил меня еще и еще о стены Ее царственной пещеры, моей гробницы. Я извергся, пребывая в Ней, пока буря еще бушевала, и Она омыла меня. Она изошла из каждого великого пространства, что оставил в Ней Усермаатра. Ее сила далеко превосходила мою».

Произнеся вслух эти последние слова, мой прадед Мененхетет упал со своего кресла наземь, и его тело забилось в судорогах. Голова его ударялась о полированный пол. Из своих чар он продолжал говорить, но теперь уже голосом Птахнемхотепа

И когда я узнал звуки голоса моего Доброго Царя Рамсеса Девятого, судороги прекратились и тело моего прадеда стало неподвижно. Но голос продолжал исходить от его лица, отточенный и благородный, усталый и задумчивый, как Сам Птахнемхотеп.

«Мне невыносимы объятия этой женщины. Ее члены слишком тесно обвиваются вокруг Меня. Я ощущаю Себя спеленутым искусным бальзамировщиком. Ее плоть душит меня. И все же Я льну к ней. Мои пальцы проникают в ее глубины. Мой рот припечатан к ее губам».

Это был Его голос. Я слышал его в своих ушах, голос Птахнемхотепа, выходящий из горла Мененхетета, однако я так долго пребывал в мыслях моего прадеда, что эти странные звуки доходили до моего сознания волнами лепета.

Сладкий запах поднимался из крытого внутреннего дворика, запах благовония, такой же приятный для меня, как аромат, исходивший от Нефертари, и на протяжении всех часов той ночи я помнил запах розы на щиколотках Птахнемхотепа, когда я целовал Его ноги. Поэтому я знал, что это Его мысли. Откуда еще было взяться такому благоуханию? Да, подобно тому как вода окрашивается в цвета попавших в нее красок, меня подхватило благоухание Его умащений и несло в нахлынувшем на меня потоке чувств моего Фараона, и теперь я слышал и голос своей матери, так как они с Птахнемхо-тепом разговаривали, точнее сказать — смеялись. Я мог слышать, как они ласкали друг друга: звук легкого шлепка Его рук по ее бедрам, исполненное гордости легкое чмоканье ее рта, коснувшегося Его уха, словно Он был не просто сокровищем из сокровищ, но также дорог ей как ребенок, как я. Там был знакомый мне звук обладания. Я даже уловил момент, когда Его голос утратил суровую сдержанность, и Он перестал ощущать тяжесть ее членов, но блаженство, именно тогда я понял, что моей матери удалось прогнать Его мрачные заботы, усталость, даже Его отвращение, сила ее обожания вобрала все это в ее сердце. Она размягчила Его тело ласками, пока Он не стал подобен полю, готовому принять семя. Она обнимала