Норман Мейлер - Вечера в древности

Его до тех пор, покуда Его плоть (после каждой волны страха) не стала дышать спокойствием ее пор — как хорошо я знал эту способность своей матери! — и теперь уже из уст моего прадеда исходил голос Хатфертити, хотя мне не приходилось гадать, что она скажет. Я слышал ее в своих мыслях, и в этот момент она говорила о том дне, семь лет назад, когда она и Фараон любили друг друга.

Она лгала. Меня не могли обмануть искренность и простодушие ее голоса. Моя мать умела лгать с таким искусством, что правда играла на ее губах, и Птахнемхотеп почти поверил ей, хотя и помнил, что между ними ничего не было. Действительно, Он все еще мог вызвать в памяти прикосновение Своей руки к ее руке. Вот и все, чем была способна овладеть Его робость в день, когда Он относился к Хатфертити с немалым недоверием. Еще будучи жрецом в Храме Птаха, Он слыхал о ее вольностях с братом и дедом. Об этом сплетничал весь Мемфис. Из всех женщин, показывавших себя быку Апису, она, самая юная, была самой бесстыдной. Теперь же, когда Его руки глубоко погрузились в некоторые из ее сокровищ, Он сказал Себе, что если золото столь же податливо, как и плоть, то ее плоть — золото. Ибо в Нем крепло ощущение, будто лучшее, что она может предложить, еще впереди — прямо под кончиками Его пальцев. Поэтому Он не стал опровергать ее, когда она заговорила о том, как они предались любви семь лет назад на берегах пруда, после того как сошли с папирусного плота. Он даже не покачал головой, когда она вдохнула в Его ухо слова: «В тот час был зачат мой сын».

Но затем Он перевернул ее и, положив руки на ее груди и прильнув ртом к ее губам, рассмеялся и сказал: «Ты ошибаешься. Я стал Фараоном, так и не познав женщины, и оставался таким весь Свой первый год. — Он снова засмеялся. — Вот так-то, — сказал Он, хорошенько шлепнув ее по бедрам, — ты — первая, кто узнал об этом».

«Я узнала об этом в тот день, — сказала она. — Ты был так прекрасен. Я еще не встречала юношу, который бы так волновал меня. Знаешь, тогда я не думала о Тебе как о Царе, но как о жреце».

«Как же тогда ты можешь говорить, что мы любили друг друга?»

«Я могу только прошептать это Тебе на ухо».

Я жил в ее шепоте. Я не хотел слушать странные звуки, подобно сломанным словам, доходившие до меня из сновидений моего прадеда, пусть даже в них и был голос моей матери, ведь я находился достаточно близко к ней, не важно, сколько площадей Дворца нас в тот момент разделяло, чтобы знать, что теперь она говорит Ему, что в тот день они любили друг друга не так, как сегодня. Настоящая любовь, ради которой человек должен быть готов умереть, сказала она, как теперь она готова умереть за Него — нет, такой любви не было. Он не вошел в нее, это правда. Однако из ласкового прикосновения воды, скользившей под их плотом весь тот золотой день, они чувствовали такую близость друг к другу, что, когда они вернулись на берег, она стояла рядом с Ним, исполненная такой радости, что Он оставил в ее руке Свое семя. Тогда она умастила им себя. Его семя в ее ладони стоило больше, чем семя всех остальных.

«И ты умастила себя у Меня на глазах?»

«Не знаю. Я не скрывала того, что делала, но Ты мог и не заметить. Мы глядели в глаза друг другу так долго, что были готовы заплакать — так я любила Тебя в тот день. Твои глаза разожгли во мне желание более страстное, чем сила других мужчин».

В те дни, думал Он, Он оставлял Свое семя в руках многих женщин. Говорили, и Он знал об этом, что женские ладони Ему ближе, чем их рты. Такие сплетни, должно быть, были общим достоянием. Так что теперь она могла и лгать. Разумеется, она обладала волей, чтобы скрыть истину (которой не существовало) в своей голове. Когда Он попытался проникнуть в ее мысли, то не увидел ничего, кроме моего лица. Затем она прошептала: «Он — Твой сын. У него Твоя красота, и Его разум обитает в Твоем».

Мой Фараон вспоминал те годы, когда Он оставлял Себя в женских ладонях. То, что Он сказал затем Самому Себе, я ясно услыхал из уст Мененхетета. «Ты говоришь, что он — Мой Сын?»

«Он был зачат в моем сердце», — сказала она и потерла Его ладонь о свои груди.

В это мгновение Нефхепохем внезапно выскользнул из своего страдания. Яростный храп, исходивший из его горла, прервался. Лежа между мною и моим прадедом, он закричал во сне: «Ты обладаешь всем! У меня же нет ничего! Ты отнял мое сокровище!»

На меня навалилась тяжесть. Я ощутил вес крышки гроба. Она придавила меня с такой силой, что я не мог двинуться, иначе коснулся бы Нефхепохема и попытался успокоить его. От его боли нельзя было отмахнуться. Мне подсказала это скорее та мудрость, что я обрел, чем накопленная мной любовь к человеку, который был моим отцом первые шесть лет моей жизни, а теперь, возможно, стал не более чем моим дядей, братом моей матери! Я испытывал к нему добрые чувства, но страха в них было столько же, сколько и каких-либо сладких воспоминаний моего сердца. Скажем так: я боялся Богов, Которых он мог бы призвать на помощь. Своего нового Отца я хотел защитить больше, чем прежнего.

И пока я лежал там, будучи не в состоянии двинуться, я вновь ощутил всю силу мыслей моего Фараона. Он думал обо мне. Я был Его сыном. Он собирался признать меня Своим сыном. Я ощущал силу в Его груди, отличную от Его прежних мрачных мыслей. Раз Он решил стать моим Отцом, у меня не было сомнений относительно причин такого выбора. Теперь, через мою мать, Он, безусловно, становился ближе ко всему, что мог знать Мененхетет, и таким образом ближе к тому, чего желал более всего, а именно — пребывать в сердце Усермаатра. Жить в звуках голоса Великого Фараона означало обрести силу для того, чтобы более походить на Великого Фараона, от Которого происходила и Его Собственная плоть. Поэтому, когда раздались звуки Его голоса, вышедшие из горла Мененхетета, то они уподобились голосу Дворцового Глашатая, объявляющего прибытие Фараона. Однако то был не просто громкий и звучный голос — поражало содержание сделанного заявления. Он сказал:

«Через Хатфертити, происходящую от Богини Нефертари, Я, Рамсес Девятый, избрал войти в мысли Бога, Ее мужа Усермаатра-Сетепенра в первый день Его Великого Празднества. Именно тот Третий Праздник, Его Божественный Триумф, обновил силы Его коронации на Тридцать Пятый Год Его Правления и после всех этих лет Его Правления должен был стать величайшим Празднеством, которое Он когда-либо устраивал.

Через Хатфертити, происходящую от Мененхетета, который в этот час уподобляется Моей левой руке, и по крови Моей правой руки, что непосредственно от Усермаатра-Сетепенра течет ко Мне, Я ищу пути, чтобы войти в грудь Истинного и Великого Бога Рамсеса Второго на рассвете первого утра Его Празднества Празднеств».

Итак, я слушал голос моего Отца. Если моя кровь была Его кровью (а теперь даже я не был уверен в том, что моя мать солгала), тогда моя кровь происходила от Бога. Я же происходил от Фараона Рамсеса Девятого, Который, кроме всего прочего, был Богом. Таким образом, он был не просто моим отцом, но моим Отцом, стоящим неизмеримо высоко — Добрым и Великим Богом, человеком и Богом. Теперь я слышал все то, что было в Его голосе от Бога, и знал, что Он стремится подняться до величия, которое позволит Ему войти в пределы владений Своего предка и ощутить силу Правления Великого Усермаатра. Из горла моего прадеда раздался голос моего Отца, и Птахнемхотеп сказал: «Входит Его Величество Хор. Могучий Бык, Возлюбленный Маат, Его Величество Хор, Повелитель Двойной Короны теперь входит, Египет защищен, а чужеземцы подчинены. О, Золотой Хор, великий в победах, Царь Верхнего Египта, Царь Нижнего Египта, войди!» И, когда Он это говорил, я ощутил ток крови в своих собственных членах, и великая сила вошла в меня, будто я действительно был Принцем моего нового Отца, и я был с Ним, когда Он чувствовал, что вступает в знание Его предка Усермаатра, умершего за шестьдесят или даже более лет до рождения моего Отца. Да, мудрость моего прадеда, соединенная с богатством плоти моей матери и царским происхождением, дали крылья Хора нашему Фараону. Теперь Он мог принять участие в пятидневном Празднестве Празднеств, происходившем сто тридцать лет назад, когда Усермаатра-Сетепенра предстояло вновь искать Силу-Правления.