Норман Мейлер - Вечера в древности

Он сразу же сделал слугам знак рукой, и четыре сирийца внесли предназначенные для нас подарки.

Серебряный подголовник был поднесен моему отцу, а Мененхетет получил маленькую куклу, вырезанную из слоновой кости, человечка в нижних одеждах из прекрасного полотна. Стоило нажать на бедра этого подарка, что вскоре и сделал мой прадед, как поднимался бледно-желтый член, увидав который мой отец непроизвольно захихикал, поскольку кончик его был выкрашен в красный цвет.

Моей матери был подарен кузнечик из цветного стекла, его голова с двумя маленькими рубинами вместо глаз снималась. Теперь в покое разлился восхитительный аромат.

«Не открывай его, — сказал Птахнемхотеп, — ибо вскоре мы покинем этот покой. Сохрани его, молю тебя, чтобы усладить воздух следующего. Ах да, милый мальчик», — сказал Он и сделал жест рукой, будто чуть не забыл обо мне, хотя, конечно же, это было не так, и слуги внесли прекрасный маленький ящичек, в котором покоились два куска черной-меди-с-небес. Я был так рад, что сразу забыл обо всем, играя со своими палочками, и их способность притягивать друг друга казалась мне более таинственной, чем раньше; на самом деле, особенно когда я закрывал глаза, я уже не был уверен в том — где верх, а где низ, так странно притягивались друг к другу мои руки. Потом Птахнемхотеп посмотрел на моего прадеда и сказал: «Объясни Мне это чудо».

«Раньше я не видел ничего подобного, — сказал Мененхетет. — Это не похоже на кусок янтаря, который притягивает к себе несколько обрезков ткани. Это и не взаимное очарование глаз. Это притяжение имеет вес».

«Можешь ли ты предположить, — спросил наш Фараон, — что в одном куске металла содержится желание обладать другим?»

«Я бы сказал, что это более чем желание и похоже на влечение в природе вещей».

Я мог слышать любопытство в словах Птахнемхотепа, когда Он спросил: «И где тебе видится это влечение? В реке? На небе?»

«Я дерзну сказать, что это влечение пребывает в течении времени», — пробормотал мой прадед.

«Не знаю, что ты имеешь в виду. С той же легкостью можно было бы говорить об узле или судороге. Быть может, дорогой доктор, ты говоришь о воспалении времени?»

Я хотел крикнуть Фараону: «Не смейся над моим прадедом, не то все мы пострадаем», — но не посмел.

Молчание Мененхетета, однако, было столь властным, сколь велика сила молчания камня. Лишь когда мы все посмотрели на него, он заговорил: «Я спрашиваю себя, не есть ли такое притяжение — зов прошлого, обращенный в будущее?»

Птахнемхотеп очень мягко коснулся хвостом стола. «Отлично, — сказал Он, — превосходно. Каждый из нас должен знать один глаз Хора. Между нами говоря, мы должны отыскать истину. Ибо Я бы сказал, что все-что-еще-должно-случиться может лежать бременем на том-что-прошло». Он кивнул. Затем выдохнул и встал. Мы поднялись. Наше пиршество было окончено.

Слуги повели нас из покоя, предназначенного для вкушения пищи, вверх по нескольким гладким каменным ступеням, мимо множества фонтанов и пальм к крытому внутреннему дворику, где стояли диваны для отдыха. Сначала мы увидели до блеска отполированные столбы из белого известняка, выглядевшие столь же благородно, как колонны фасада любого храма, а за ними располагались строения Дворца, множество дворов, садов и стен и даже виднелась река. Я так внимательно вглядывался во все, что можно было рассмотреть вдали, что едва не заметил, как слуги, один за другим, стали вносить маленькие закрытые клетки, установленные на подставках, а Фараон кивал, когда каждую из них ставили на ее место. Я уже достаточно узнал Птахнемхотепа, чтобы понимать, что вскоре явится нечто чудесное, что можно увидеть лишь в Его присутствии.

Когда был потушен последний факел, каждый из восьми черных слуг встал рядом с одной из покрытых клеток. В темноте мы не могли видеть лиц друг друга. Затем Птахнемхотеп щелкнул языком, и при этом звуке накидки были сняты.

Темнота засветилась. Понемногу мы разглядели то, что Он нам приготовил. Каждая клетка была покрыта прозрачным полотном. Изнутри за каждым покрывалом возникли маленькие светящиеся звездочки, которые беспорядочно метались взад-вперед — несметное множество огоньков в каждой клетке. От удовольствия у нас перехватило дыхание, затем мы захлопали в ладоши. Как несказанно трудно было поймать эти многие сотни светлячков! Какими мягкими казались черты моей матери в этом свете, и ах как велико было богатство ее любви! Мы сидели в темноте, освещаемой золотыми звездочками.

«При свете этих светлячков, — произнесла моя мать, — мы хотели бы услышать Твое желание?»

«Но у Меня его нет», — сказал Птахнемхотеп.

«В нашей семье, — сказала моя мать, — мы стремимся отвечать удовольствием на удовольствие. Что бы Ты хотел получить от нас? Оно — Твое». Я не мог вынести бесстыдства ее взгляда, когда она посмотрела па Него.

«Я могу представить Себе много радостей, — сказал Птахнемхотеп, но тут же засмеялся, как бы отвергая ее предложение. — Пожалуй, Я удовольствуюсь, высказав одно желание. Должен заметить, Я размышлял о нем долгие годы. — Словно подумав и утвердившись в истинности Своих слов, Он кивнул и продолжил: — Свет от этих малюток напоминает Мне огни лагеря войск древности. — Мой отец, очарованный прелестью этой мысли, не смог сдержать возглас восхищения. — Да, — продолжил Фараон, — я попросил бы Полководца Мененхетета, доводящегося тебе родным дедом, мысли которого о времени произвели на Меня столь сильное впечатление, рассказать нам историю Битвы при Кадете».

«Не знаю, — медленно сказал Мененхетет, — когда я говорил об этом дне в последний раз».

«Я могу только сказать, — молвил Птахнемхотеп, — что часто вижу эту битву. Подвиги Моего предка Рамсеса Второго предстают предо Мной во снах. Итак, говорю Я, если ты готов отплатить удовольствием за удовольствие, расскажи Мне о Битве при Кадеше».

Мой прадед помолчал и поклонился: «Как говорит Хатфертити, таков обычай нашей семьи». Выглядел он при этом не более счастливым, чем грозовая туча.

Когда он не произнес больше ни слова, прозвучал голос моей матери. «Расскажи о битве», — сказала она, и в ее тоне была досада, словно Мененхетет мог многое испортить, если не будет осторожным.

После этого воцарилось молчание, вызванное потоком враждебности в мыслях моего прадеда. На его лице явилось еще не прозвучавшее возмущение неба перед бурей, и я почувствовал, как сила этого недоброго чувства передалась непосредственно моей матери. Какими бы уродливыми ни представлялись мне его мысли, такой горечи я не ожидал. «Выродка, который вкушает за ужином помет летучих мышей, пригласили, чтобы он выболтал несколько секретов», — таковы были те невысказанные слова, что перешли от моего прадеда к моей матери.